|
Д.К.:
Первая заповедь интервьюера – задавать только те вопросы,
на которые заранее знаешь ответ. Позволю себе ее нарушить,
чтобы спросить у Вас, Шамшад: как все-таки Вам удается делать
в Средней Азии один из лучших журналов России?
Ш.А.: Ну, не лучший, конечно: есть "Митин журнал",
"Черновик", "Родник", в Израиле выходил
до последнего времени прекрасный журнал "Эхо"...
Д.К.: И все же?
Ш.А.: Основная заслуга принадлежит здесь нашему главному
редактору Сабиту Мадалиеву, сумевшему убедить всех нас: главная
идея журнала – та, что западная культура и восточная духовность
– единый и непрерывный процесс. "Дух дышит, где хочет".
Отсюда возможность вобрать совершенно противоположные явления:
от суфийской лирики до крайних форм эстетической оппозиции
(Паунд, Кулидж). Это своего рода космополитизм – мне кажется,
именно космополитизм вместе с красотой спасет человечество.
Мы стремимся снова и снова показать, что любое эстетическое
действие держится не столько на идеологическом императиве,
сколько на чувстве человеческой всеобщности. И это нам позволяет
представить современную духовную и культурную картину целостно.
Моя программа (в части поэзии, которой я непосредственно занимаюсь
в журнале) – поэзия без границ. Поэзия, стремящаяся преодолеть
табуированное восприятие и тиранию норм, поэзия, лишенная
нарциссизма и открыто относящаяся к открытому. Я пытаюсь,
елико возможно, представить разнообразие поэтических высказываний
и методологий, школ и традиций: итальянская поэзия Рисорджименто
– и дзенская японская лирика, поэзия иранской эмиграции и
французские сюрреалисты, итальянские герметики (Квазимодо,
Унгаретти) и новая турецкая поэзия (Орхан Вели, Дагларджа).
По сути, противопоставление западного нигилизма и восточной
ментальности, другие подобные оппозиции – не более чем терминологический
шантаж, лингвистический трюк.
Д.К.: И, однако, в том, что развернутая Вами программа
должна реализоваться в Ташкенте, есть какой-то парадокс, нет?
Ш.А.: Скорее, напротив. Ведь это топос удивительный,
вобравший в себя исламскую культуру, родовое сознание и европоцентристские
амбиции. Казалось бы, такое разнообразие грозило вылиться
в эклектику, – но в действительности эти отдаленные социо-психологические,
этнические, духовные состояния слились в стройную целостность.
Это стало как бы данностью атмосферы. Сформировалось культурное
пространство, которое готово принять в себя эстетический феномен
любого генезиса. При благоприятных идейно-политических обстоятельствах
это было бы отчетливее, сегодня то, что было словно разлито
в воздухе (хотя и не нашло, увы, концептуального выражения),
ушло куда-то вглубь и живет, так сказать, вероятностно. Здесь
есть шанс органично соединить русское, западное и восточное.
Но для этого не должно быть никакого прессинга из-за пределов
этой культурной ситуации, "внешний мир" должен принять
ее как данность.
Д.К.: Вернемся-ка, от греха подальше, к самой поэзии.
Шамшад, Вы мимоходом употребили такое выражение: "поэзия,
лишенная нарциссизма". Сегодня, в присутствии постмодернизма,
мимо такой формулировки трудно пройти без комментариев...
Ш.А.: В моем понимании здесь речь об авторском произволе.
Когда автор обращается к апробированным формам, он имеет дело
не с поэтическим инструментарием, который создается здесь
и сейчас, а со структурой, существовавшей до него, таим образом,
он как бы сочиняет стихотворение, созданное самим стихотворением;
он вытесняет мир за рамки языковых ограничений, замыкается
в букве, которая убивает.
Д.К.: А есть мир за пределами языка?
Ш.А.: За пределами языка – то, что в конфуцианстве
называется "середина" (хотя я, конечно, несколько
другой смысл вкладываю). Состояние промежуточности между языком
и пространством реальности, которые по-разному, но равным
образом обуславливают человека извне, превращают его в набор
функций. Только в середине он находит оправдание темпераменту
и температуре своих поэтических намерений.
Д.К.: Любопытно, Шамшад, Вы не задумывались – ведь
для Бродского, с его пониманием языка как всеобъемлющего начала,
идея промежуточности тоже весьма актуальна. Недаром его эссе
Less Than One в одном из переводов называется "Между
кем-то и никем". Но для Бродского эта промежуточность
– не благо, а мука...
Ш.А.: Язык... Язык нас создает и в то же время уничтожает.
Д.К.: Получается почти как в давней пьесе Фигейреду:
язык – самое лучшее, и он же – самое худшее... Мне, положим,
кажется, что язык создает и уничтожает нас в той же мере,
в какой сама жизнь, и тотальность языка вовсе не переходит
в тоталитарность. Но вокруг этой проблематики говорено много
и многими, поэтому давайте вернемся к Вашей концепции (идее?
образу?) промежутка. Все-таки что Вам дает это состояние,
в чем его основной смысл?
Ш.А.: Пожалуй, главное – самоощущение в творчестве:
поймал, чтобы понять, что отпустил. Середина, которая вибрирует
оттого, что она найдена. Это позволяет поверить в подлинность
твоего поэтического действия. А многим чудится, что они эту
истинность по-прежнему держат в руке. И, с другой стороны,
эту же "середину" – нейтральность, безличность в
лучшем, элиотовском смысле слова, – представляем собой мы
сами в "диалоге теней". Помните, "Аристотелю
и еврейскому пророку (цитирую по памяти) не о чем было бы
разговаривать на берегах Стикса. Свою беседу они ведут только
в нас". Это наше место в традиции.
Поймите меня правильно: это не философия, это эстетическая
реальность. И очень грустно, что сейчас многие художники отказываются
это видеть. Вместо практического воплощения обращаются к теоретическим
изысканиям или предлагают себя как социальную персону. Конечно,
так гораздо легче...
Д.К.: Давайте теперь вернемся чуть назад. Вы говорили
о своем неприятии апробированных форм. Скажите, Шамшад, а
как Вы определяете, какая форма апробированная? Эмпирически?
Ш.А.: Да, пожалуй. Вот, скажем, лет десять назад совершенно
отработанным представлялся конвенциональный (метрический,–
Д.К.) стих. А сейчас уже верлибр набил оскомину, и снова у
конвенционального стиха могут возникнуть какие-то шансы. Знаете
эту восточную мудрость: гора – не гора – опять гора. Почему
бы конвенциональному стиху опять не стать "горой"?
А кроме того, для меня наиболее естественное существование
текста– это когда он наделен как бы недостатками. Вплоть до
того, что я не могу Клэптона 60-х годов слушать без царапин
на записи.
Д.К.: Царапины-то не сам Клэптон делал...
Ш.А.: Ну, конечно, это уже метафора. Но если в хорошем
стихотворении не видны швы, то создается впечатление, что
оно создано либо божеством, либо компьютером. Каждая вещь
должна внушать ощущение, что она создана неправильно. Плохо
пишет тот, кто боится писать плохо. В этом смысле, кстати,
мне очень близки стихи Аркадия Драгомощенко.
Д.К.: Удивительно, Шамшад: ведь Вы же, по сути дела,
приходите, с некоторым смещением акцентов, к классическим
представлениям формальной школы о развитии искусства, к концепции
автоматизации и остранения... Знаете, есть классический разбор
тютчевской "Последней любви", которая как раз сделана
совершенно неправильно с точки зрения XIX века: все время
ритм сбивается. А это прорыв в поэтику следующего столетия,
и там ритмическая точность немыслимого для того времени уровня:
переход из ямба в амфибрахий в 7-й строке готовится, начиная
со 2-й... То есть Ваша "неправильность" – это просто
правильность более высокого порядка!
Ш.А.: И все же анализом всего не откроешь. Почему,
когда мне мой приятель читает по-французски Жака Реда, у меня
нет мурашек по коже, а когда Рене Шара – есть? Именно в этой
загадке – самое главное.
-------------------------
Разговор на этом не закончился, не исчерпаны и его темы. Но,
пожалуй, пора дать слово самому журналу "Звезда Востока"
– его поэтам, переводчикам, художникам, самому Шамшаду Абдуллаеву
в одной из его ипостасей – эссеистской (тем более, что, по
собственному признанию, мышление и изложение посредством образом
намного ему ближе). А я напоследок нарушу еще одну заповедь
интервьюера – всегда оставлять последнее слово за интервьюируемым,
– чтобы сказать: нет никакого противоречия между алгеброй
и гармонией. Как между Востоком и Западом. Просто есть разные
модусы восприятия, и то, что в одном ощущается как тайна,
в другом предстает как совершенная техника. И эмпирические
критерии Шамшада Абдуллаева (вкупе с результатом их применения
– его текстами, его журналом) для меня – залог вероятностной,
разлитой в атмосфере плодотворной дружбы между искусством
и теорией. Которая непременно состоится – при условии отсутствия
прессинга из "внешнего мира".
|
