|
Энвер Изетов предлагает особый художественный субстрат, колеблющийся
между фундаментальной системой и крайней формой эстетической
оппозиции. Один создает собственную реальность, другой рефлексирует
по ее поводу, и в этой ситуации феномен "проклятой"
культуры воспринимается как анахронизм, как нечто давно утраченное.
Так что остается крохотный участок для пограничной, едва уловимой
структуры и двух-трех глубоко личных комбинаций, которыми
автор бесконечно варьирует, наращивая определенный метафизический
тон и протяженность. В пределах этого узкого пространства,
любой поэтический акт, минуя открытую содержательную значимость,
только предвещает целостную сущность. Собственно, художник
в данном случае достигает напряжения именно благодаря намеку
на постоянно растущий и вместе с тем не до конца проявленный
смысл, который обречен навсегда остаться неразгаданным.
Перед нами фигуры (вестники), миметически
воспроизводящие крик Кассандры. Они словно бы заглядывают
чуть-чуть вперед, где мир, мнится, должен пропасть в мягком
и незаметном крушении, и неизменно соскальзывают, слегка наклонившись,
вниз, в неизвестность, окутанные болезненной и томной бессобытийностыо.
Они одинаковы – будто жертвенные животные. Их вытянутые руки
и лица "проносятся" мимо сторонних глаз в бесстрастной
и тихой укрепленности. Невинность и даль. Это состояние укреплено
в щемящем временном отрезке – мгновение до ритуальной прозрачности,
до чистого действия, когда проступят конец или корень, провал
или пробуждение. Своего рола длящийся коллапс, парящее искупление.
В оторопь
покамест обыденных вещей тянется вопрошание о
правомочности подобного экстаза и меланхолии. Эта проблема
превратится в повседневный грош, в хилую заурядность, 
если учесть (а не проклясть) то обстоятельство,
что здесь манера высказываний
старательно указывает
на сугубо христианское
напряжение и конкретную типологию чувств, хотя Энвер Изетов
– дитя мусульманских кварталов, где он принял транс и традицию
городских окраин. Изетов не терзает форму и позволяет ей "осмелиться
быть". И каждый штрих (или дрожь) присутствует в ней
как фатальная необходимость. Вот язык, который вынашивает
реальность, а не обнажает ее прямо "в лицо". По
сути, мы говорим о такой естественности, о такой интимизации
письма, когда художник – бог весть откуда – получает санкцию
и откровение расшатать структуру, не погубив се. Три тематических
корпуса образуют художественную методологию Энвера Изетова.
1.
МЕТЕМПСИХОЗА
Переселение душ – не просто стилистическая
блажь, а совершенно личный момент жизненных ощущений. Мотив
строится по восходящей и – наоборот: точка, булыжник, люлька,
человек, ангел, трава, камень, пятнышко в оконном квадрате.
Выразительность порой достигается через метафорические пары:
яйцо и зарезанная птица, колыбель и гроб. Прямо-таки кельтская
пристальность художника скрадена странной растительностью:
человек-дерево остановлен и мечен в созерцании, хотя обращен
"туда", в другой бытийный синтаксис, в оптическую
реликвию друидов. Что это? Образный перехлест, глохнущий в
утомительной аффектации? Дерзкий дискурс, посылаемый провидением?
Сомнительная вера, наделенная все же несомненностью тут, перед
лицом линий? Нет, сама действительность, утверждает Изетов.
Сердце разбито место метаморфоз.
2.
ПРОМЕЖУТОК
Пауза, пропуск, нулевая ситуация,
как бы выставленная на долю секунды в обмирщенное пространство.
Нечто, ожидающее знамения, которое бесконечно оттягивается,
нечто более значительное, чем ясность. Между сном и явью,
между оцепенением и движением руки, между телесностью и пустотой.
Мир, переполненный гнетущим чувством до набрякшего спазма
и полуденной саркомы. Это окраинный пейзаж, тесный рубеж,
топографический рубец, лелеющий в себе громоздкую ширь или
жестко упакованный urbs. Самое главное происходит именно в
этой промежуточной полосе. Еще не рассвет, но петух готов
закричать в человеческих руках. Спустя миг из рассеченного
птичьего горла брызнет кровь, а не песнь, и простор вскорости
набухнет к смерти, к петушиной жертве, постоянно откладывающейся.
Итак, птица ломится в зооморфное утро – глашатай грез, сулящих
встречу в ином краю, в иное время. Не сейчас и не здесь.
3.
БЕЗМОЛВИЕ
Однажды в беседе со мной Энвер признался,
что его трогает не столько тишина, сколько ее длительность,
отсюда любовь к поэзии (Рильке, Пазолини, Тед Хьюз, Марио
Луци). Реальность вокруг вговаривает в никуда, в обыденную
сутолоку и скорость – поэтому следует ее до минимальной потенции
и отрезвить немотой. Это не потворство тишине, а легкая растерянность
перед нею. Создается впечатление, что Изетов силится накопить,
нажить спокойствие, ибо оно обладает полнотой переживаний.
Смотришь на его персонажей и моментально считываешь с них
молчание. Сжатые губы, закрытые глаза, ладони, то и дело грозящие
слиться в молитвенной клятве, само безмолвие. В довершение
всему, везде раскиданы, распылены символы – вместо шумных
импрессий: крест, дверь, яблоко, свеча, безголосая птица,
немо выкликающая четкость и оцепенение среди филоновских пропорций...
И последнее. Обо всем, что сковано
поэтичностью (сюда относится, как и любой смертный, Энвер
Изетов), можно сказать словами Мартина Хайдеггера: "Беднее
снаружи, но Богаче для случая".
|
