Ты существуешь, моя душа.
Свободные, будем мы странствовать вместе
Сквозь все, что осталось от жизни еще.
Ритмы ответят нам, свет,
Слова,
Вместе нам странствовать к смерти
В необъятность любви.

Действительно, то, что дает нам поэзия Иоанны Цацу – ее сердце, необъятность любви – это наиболее ценное ее достояние. И мы обогащаемся этими дарами. Каждый поэт работает в рамках определенной культурной традиции, и греческая традиция, которая ведет свое начало от Гомера и Ионии, родины Иоанны Цацу, – самая древняя и благородная в Западном мире. В Греции нелегко быть поэтом. Ты несешь огромный груз на своих плечах. И, возможно, еще труднее здесь быть поэтом женщине, так как эхо ее стихов достигает Кассии и Сафо. Иоанна Цацу замечательно ответила на этот великий вызов.
Как все подлинные поэты, она имеет свой неповторимый голос. Несмотря на кровное родство и глубокую духовную близость к своему брату Георгу Сеферису, она в своей поэзии совсем на него не похожа. Два других писателя этой семьи – я имею в виду ее отца Стелиоса и другого ее брата Ангелоса Сефериади – также не оказали никакого влияния на ее творчество. Каждый, кто прочтет семь опубликованных ею поэтических сборников, сразу почувствует индивидуальность стихов Иоанны Цацу – как по мысли, так и по способу выражения. Она касается вечных проблем человечества – их многосторонняя неоднозначность отбрасывает на нас глубокие тени. Это и ранит, и вдохновляет ее, lacrimae rerum Вергилия – слезы вещей – это почти непереводимая фраза.
Со свойственной ей интуицией, тонкостью и благородством воспевает она любовь – воспринимая ее шире, чем эрос, так как любовь ее объемлет стремление к свободе, величие жертвенности, груз и вдохновляющее воздействие долга, отечество, неудержимый шаг времени, религиозную веру и смерть – что и составляет центральные темы ее поэзии.
И она воспевает их просто и честно, без нарочитости и дидактической интонации – я имею в виду, что в ее поэзии нет нравоучительности или прямолинейной наставительности. Конечно, Иоанна Цацу "учит", как "учит" в широком смысле слова каждый истинный художник, когда он прикасается к истине. В замечательном стихотворении, озаглавленном "Знак вопроса", мы можем видеть, например, как тонко и многозначно она говорит о темной воле богов, тоске по родине, тяжести одиночества, невыносимом произволе деспотизма, значении времени – "все прошедшие годы – это сегодня" – и о том, сколь мимолетна жизнь – "перо проходящего облака стирает предрешенные имена с лица земли". Однако важно то, что она учит нас средствами, которые выходят за пределы логической истины и движутся в сфере лирической истины – обе иногда абсолютно противоположны. Не имея иного способа выразить это, я должен объяснить, что подразумеваю под лирической истиной.
Математика, формальная логика и наука в целом с их точными силлогизмами движутся "на одном уровне" и стесняют сердце. Но, как ни странно это может показаться, за этой сферой строгой логики есть огромное сверхлогическое пространство лирической истины – где эмоции и мысли движутся одновременно на нескольких уровнях, некоторые из которых и в самом деле противоположны, и даже не вполне можно осознать, как они возникают с плавностью, очарованием и колебанием мечты в этих мягких полутонах чувства. На этом опьяняющем художественном восхождении мы находим эстетическое наслаждение, которое дополняет и смягчает суждения логической истины, конечно, не замещая ее полностью, потому что великая поэзия не существует без великих идей, так же как великие идеи сами по себе недостаточны для создания великой поэзии.
Многие выдающиеся поэты, вроде Дилана Томаса, стремясь достичь этой сверхлогической лирической истины – "чтобы разрушить реальность и увести нас в страну мечты", как сказал английский критик, – используют не только исключительно музыкальный язык, но также язык с намеренными грамматическими нарушениями, потому что грамматически правильный язык принадлежит, по их мнению, царству формальной логики и реальности, от которых они желают быть свободны.
Другие же, например, приверженцы символической школы, используют символы – либо традиционные, либо совершенно индивидуальные. Они выходят за рамки обычного языка, соединяют противоположности, достигая лирического и сверх логического ощущения, иногда сугубо личного для поэта и произвольно затемненного.
Иоанна Цацу в свойственной ей взвешенной и простой манере символами и смелыми сравнениями, которые получают свою силу более от разнородности, чем от сходства сопоставляемых вещей, уходит из строгого мира логики и уносит нас в царство лирической истины. Так, в упомянутом стихотворении Ифигения – символ многих противоречивых понятий: ужаса произвола, тоски по родине, горечи воспоминаний, угнетения, но также и надежды, и того, что дает религия – любая религия – терпения, и, наконец, безбрежного одиночества, которого человек не может избежать, не может, даже и тогда, когда он достигает желанного возвращения. Это одиночество, надо сказать, есть также великий источник творчества.
Чтобы дать почувствовать эти странные сопоставления, которые находит только очень тонкий поэт – К. Дэй Льюис полагает, что они делают наш мир шире и прекрасней – я хочу процитировать только одно короткое стихотворение Иоанны Цацос — "Мистра", где она сравнивает божественную милость Присно-девы с маленьким пурпурным цветком, который держит в своих руках:

В ладонях моих блестит
Скромный пурпурный цветок
Твоего, Богородица, сада.
Так, возвращаясь, дробится
Солнце на пике Тайгета.

Скромный цветок едва различимого пурпура,
Выцветшей крови христиан минувших времен.
Они воздвигли трон Деве,
Пламенные крылья рисовали ангелам.

Цветок осени,
Милость Твоя, Богородица,
Во след кровавых веков.

Язык Иоанны Цацу – прост и безыскусен, она не пользуется рифмой. Нет тяжелого нагромождения слов, порядок слов – совершенно естественный, прилагательных ничтожно мало, и только глагол дает силу предложению. Ритмы – музыкальны, без повтора и близки к ритмам повседневной речи.
Из всех художников поэт – тот, кто должен совладать с наиболее трудным и неукротимым материалом – словами. Они изменчивы, и в каждом отдельном положении в предложении меняют окрашенность – потому что каждое слово имеет не только интеллектуальное значение и выражает не одну единственную идею, но имеет также очень интенсивное эмоциональное содержание.
Это одна из основных причин, почему невозможен абсолютно адекватный перевод литературного произведения, в особенности поэтического, на другой язык. Мы переводим интеллектуальное содержание слов, но эмоциональное значение их звучания, их ритм – ему не соответствуют. В этом каждый язык отличается от другого: не только тем, что слова иначе звучат, но также и тем, что их положение и эмоциональная окраска в рамках языка различаются в соответствии с культурой разных народов.
Рассматривая слова, я бы хотел отметить, что они не только не похожи по окрашенности. Слово меняет свой характер в зависимости от того, какое слово стоит рядом, так же как и цвет принимает другой оттенок, когда рядом помещен другой цвет. В поэтическом языке существуют усталые слова – те, которыми пользовались чрезмерно. Хорошие и плохие поэты отфильтровали их по силе воздействия – такие слова, как роза, луна, мечта, ветер. Их можно, однако, спасти и использовать, если они стоят в сочетании с "сильными словами", свежими и живыми, или если выражают новые неожиданные образы.
В этом случае поэт не всегда поступает сознательно. Чаще формирующее язык поэта воображение подсознательно ведет его так, что он достигает свежести, взвешенности и естественной простоты. В этом аспекте поэзии мастерство и тонкость Иоанны Цацу поистине необычайны.
Как мы видели, ее стихи затрагивают множество тем, но я хочу коротко остановится на самой основной ее теме – любви. Она воспевает любовь, которая как глубока, так и всеобъемлюща и охватывает любовь женщины к мужчине, ребенку, брату, свободе, своей стране, к Богу. И в одном из самых необычных ее стихов она рисует Смерть как возлюбленного, который приходит, чтобы овладеть ею.
Характерные черты ее любовной поэзии – изысканность и сдержанность. Она успешно использует неожиданное умолчание. Очень часто намеренным умолчанием она говорит больше, чем когда высказывается ясно и определенно. Это дар большого художника. И оттого, что большинство опубликованных ею любовных стихов было написано через некоторое время после события, послужившего для них поводом, в них есть мягкая меланхолия, которую сообщает время. Иоанна Цацу достигает того, что Вордсворт рассматривал как неотъемлемый признак поэзии – она должна быть спокойным размышлением, отстраненным от всецело завладевающей эмоции..

Я ищу тебя средь бескрайних зим,
В час красоты и в часы недуга
И в каждом касании Великой Истины.
Пытаюсь бежать
Света глаз твоих,
В сиянии первого цикламена.

Я ограждаю душу свою
Так, что ее не касаюсь,
Оттого что боюсь
Совсем утратить дыханье.

Стихи настолько коротки и лаконичны, что заставляют вспомнить об александрийских любовных эпиграммах.
Наиболее нежные строки Иоанна Цацу посвящает ребенку, особенно, когда она разлучена с ним.

Пусть ветер холодный тебя не коснется,
Не потревожит случайный шум,
Твой сон – моя жизнь,
Равномерность дыханья.

Как жадно я стерегу
Радость в огромных глазах,
Когда они открываются свету.

Теперь, когда ты вдали,
И подступает стужа,
Мне нужно тебя найти,
Чтобы укрыть и согреть.

Хотя Георг Сеферис не имел особого влияния на поэзию Иоанны Цацу, он играл большую роль в ее жизни. Сильная связь между ними обнаруживается в ее замечательной книге "Мой брат Георг Сеферис", а также в посвященном ему цикле "Элегии". Вот одно из этих стихотворений:

Разлука
Потонула в волне,
Там она рисует твой образ.
Взгляд твой играет
Поверх бескрайнего моря,
Отражает небесный свод.

Я беру в свои руки плавный отлив времени,
Отпускаю, затем теряю.

Безгранична любовь Иоанны Цацу к свободе, которая в ее глазах непосредственно связанна с понятиями долга и жертвы. На эту тему она написала три своих самых лучших стихотворения: "Кипр 1974", "Протест" и "Казнь" – об избиении более двенадцати сотен безымянных мужчин и мальчиков во время нацистской репрессивной акции в Калаврите в Северном Пелопоннесе. В последнем стихотворении поэт достигает вершины своего мастерства. Казнь произошла в половине третьего. Часы церковной башни остановились в этот момент и навсегда застыли в таком положении.

Другие стрелки будут показывать время:
Полудни, вечера.
Это мгновенье пригвождено навечно.
Полтретьего.
Долг – безвременье.

Важный аспект творчества Иоанны Цацу – религия. Она истинная православная христианка просветленной веры, и этот элемент ее поэзии добавляет метафизический оттенок всему, что она пишет; это видение жизни сквозь призму вечности и надежды. Это делает ее оптимистичной и дает душевное равновесие. Вот еще одна черта, отличающая ее поэзию от творчества Георга Сефериса. Он пессимистичен и не видит возможности освобождения человека в его трагическом уделе. Конечно, Сеферис создал великие поэтические творения, также как и одержимый смертью Леопарди, но для них нет освобождения, нет спасения. Иоанна Цацу находит спасение в просветленной вере, так же, как Элиот. Обращаясь к Христу, она говорит:

Уничтоженная, слепая,
На коленях Тебя прошу
Горько, горько.

Белый голубь –
В решетке церковного окна.

Твой человеческий лик,
Твой лик, запечатленный любовью рядом со мной.
Христос, Ты мне отвечаешь.

В божественных Твоих руках
Незрелая заново рожденная моя душа,
С трепетом ожидает узнать,
Что за форму Ты ей придашь.
Христос, Ты мне отвечаешь.

Жар моего поклонения касается Тебя.
Во всем мире я одна с Тобой.

Но для Иоанны Цацос, так же как для любого истинно православного христианина-грека, религиозное чувство достигает своего апогея, когда оно слито с любовью к родине. Это соединение патриотизма и пламенной религиозной веры дошло до высшего предела, когда она посетила Константинополь, собор Святой Софии и Экуменический Патриархат. Именно тогда были созданы волнующие стихи: "Мы уходим" и "Город" (1972).
Поэзия, как и художественное творчество в целом – не улица с односторонним движением. Это не только послание поэта к читателю. Поэзия предполагает, что голос поэта вызовет ответное движение читателя или слушателя. Встреча, соединение двоих, создает художественное наслаждение, изумительный эстетический опыт.
Чтобы быть более ясным, позвольте мне предложить пример из Гомера. В гомеровском эпосе никогда не описывается внешний облик героев. Всегда опосредовано он рисует их с помощью поразительных сравнений: он возник, как утренняя звезда, его грудь сияла, как полная луна, он бежал по пастбищу, будто вольный жеребец, словно дикий лев, защищающий своего детеныша – или с помощью поступков и речи героев. Так Гомер предоставляет каждому из нас возможность создать свой собственный мысленный образ героя. Каждый читатель представляет своего Ахилла и своего Гектора. Великая поэзия не принуждает, она побуждает. Она призывает слушателя к творческому соучастию, что и доставляет ему особое художественное удовольствие, поскольку он может дополнить поэтическое творение.
Это также верно в отношении живописи. Великие французские импрессионисты использовали метод умолчания так, чтобы свет играл, обнаруживая, но также и скрывая свою игру. Они предоставили каждому зрителю возможность дополнить образ по-своему, не детализируя, как фотографы – или Каналетто, если хотите, в его тщательно прорисованных пейзажах Венеции.
Это творческое участие слушателя в художественном удовольствии действительно есть в поэзии Иоанны Цацу, поскольку, как каждый истинный художник, она идет от описания к интерпретации. Настоящее искусство – не описание, но интерпретация жизни. Оно идет за пределы внешнего облика вещей к их сущности, к Katholou – Универсальности – Аристотеля. То есть подразумевает то, какое значение имеют вещи для людей, а не то, чем они кажутся отдельному человеку. А это предполагает развитый внутренний мир читателя. У него есть свое собственное послание в ответ на обращение поэта или художника, и это слияние расширит и обогатит его мир.
Только что было сказано, что великая поэзия не существует без великих идей. Теренса, например, нельзя назвать великим, потому что в его блестящих пьесах нет ни единой возвышенной мысли; неважно, насколько они, может быть, совершенны в плане театрального искусства. Поэзия, как уже говорилось, в полном объеме непереводима, но мысли универсального значения вполне могут быть переданы на другие языки и выражены через их литературу для других культур. Поэзия Иоанны Цацу полна таких посланий, вот почему возможен успешный перевод ее стихов. Стиль принадлежит полностью языку самого творения, обычно родному языку поэта, но другой язык может совершенно иначе передавать нравственное и духовное послание поэта.
Я закончу цитатой из трех хорошо известных французских критиков, чьи суждения основывались на переводах стихов Иоанны Цацу, и нужно заметить, что это те переводы, благодаря которым она была удостоена Золотой медали поэзии Французской Академии и Премии Альфреда де Виньи.
Морис Женевуа в "Revue des Deux Mondes" говорит: "Поэт имеет силу души и мужество, которые не только принадлежат греческому гуманизму, но, по моему мнению, самой идее гуманизма". Также в "Revue des Deux Mondes" Жак Ширак пишет: "Поэт помогает нам жить не механической жизнью, которая часто разрушает наши творческие побуждения, нашу способность чувствовать, а жизнью духа и души, жизнью, которая поднимает нас выше уровня мышления. Таково творчество Иоанны Цацу. Оно дает таинственное вдохновение нашей мысли и неповторимым образом связывает эллинство и христианство в истинно горнем свете". А Кристиан Дедейен назвал поэзию Иоанны Цацу "голосом, который обнаруживает исключительный лиризм, подобно голосам великих мистиков, с присущей им сдержанностью, недоговоренностью и таинственностью, которые ведут нас к Вечности"...

1984
Статья опубликована на русском языке в виде предисловия
в книге "Иоанна Цацу. Стихотворения" (СПб, Акрополь, 1998).
Перевод Н. Харламовой