Безумный Адам
(послесловие переводчика)
Книга стихов Сахтуриса немного
похожа на букварь: такие же простые, лаконичные, однословные
названия – «Сад», «Зима», «Дверь», «Станция» – и под ними
– картинки. Правда, картинки в этом «букваре» такие, что иные
из них, пожалуй, побоялся бы нарисовать Дали. При этом Сахтурис
вовсе не измышляет какие-нибудь готические замки или чудовищных
посланцев из глубин космоса; нет, совершенно простым, безыскусственным
тоном он повествует об ужасе, таящемся за дверью, за занавеской,
на соседней улице… О «повседневном ужасе», когда-то замеченном
Кавафисом , но с одним существенным различием: Кавафис пишет
о мире взрослых и говорит «как взрослый»; Сахтурис говорит
об ужасных вещах так, как о них мог бы рассказать увидевший
их ребенок. Мир Сахтуриса очень близок к миру волшебной сказки
(а ведь мы знаем, что сказки жестоки – в них то и дело кого-нибудь
разрубают на куски, сбрасывают в колодец, оставляют в диком
лесу, – только в детстве эта сказочная жестокость воспринимается
как что-то само собой разумеющееся): мертвые здесь как бы
не совсем мертвы, они пьют кофе со сластями и запускают воздушных
змеев, а живые вдруг начинают летать или снимают с плеч собственную
голову… Так же, как в сказке, в стихах Сахтуриса очень мало
примет современного мира – разве что телефон, но уже поезд
(в стихотворении «Станция») упоминается как то, чего давным-давно
нет, поезд на станцию никогда не приходит. В мире Сахтуриса
живет память о войне, но эта война приобретает универсальные
черты – это не Вторая мировая, не гражданская (которая в Греции
в 40-е годы была не менее жестокой, чем в России в 20-е),
– но война вообще, где убивают и гибнут; всегда, в любом месте;
идея войны. Так же мало в этом мире черт конкретного места,
специфически-греческой «экзотики». Мир Сахтуриса идеален в
платоновском смысле, но если Платон видел мир идей сияющим,
светлым, исполненным величия, гармоничным, то мир Сахтуриса
– искаженный, болезненный, пугающий, но правдивый. И в этом
его ценность: бред сумасшедшего не представляет интереса ни
для кого, кроме психиатра, но слова пророка драгоценны, даже
если они звучат диковато и непривычно.
Можно сказать и по-другому: слова-названия Сахтуриса напоминают
о тех единственно правильных названиях, которые Адам давал
животным в Райском саду. Между прочим, это почти единственное,
что мы знаем о действиях человека до грехопадения: что делал
человек, пока он был таким, каким его создал Бог? – Давал
имена творениям Бога. Примерно этим делом занят всякий настоящий
поэт: он дает имена вещам мира. Но мир теперь не хочет слушаться
человека так, как звери слушались Адама. Мир извивается, ускользает
от слова поэта (случайно ли в стихах Сахтуриса, посвященных
работе поэта, так часто встречается слово «приколачивать»?),
оборачивается изнаночной, темной стороной. Труд поэта тяжел:
недаром лирический субъект Сахтуриса то отпирается – «Я не
писал стихов» («Поэт-солдат»), то зарекается – «Не буду больше
писать стихи», но в конце концов признается: «Всегда буду
писать стихи» («Буквы»). Безумный Адам не может оставить свою
службу – называть, т.е. творить мир (по-гречески «поэт» и
«творец» – одно и то же слово).
Переводить Сахтуриса тяжело. Его стихи начисто лишены украшений,
стиль нейтрален, слова, которыми он пользуется, – самые обыденные,
но если Одиссеас Элитис заметил в своей Нобелевской речи,
что между двумя правильно соположенными словами проскакивает
искра, то в стихах Сахтуриса между словами течет ток высокой
частоты. Если это удалось передать в переводе – моя задача
выполнена.
Хочу добавить только, что я глубоко признательна Д.А.Яламасу
– во-первых, за то, что, предложив мне переводить Сахтуриса,
он открыл для меня этого удивительного поэта; во-вторых, за
наши беседы, существенно помогавшие мне в работе.
|
