Родился в 1964 году в Москве. Окончил Московский физико-технический институт. С конца 80-х – в Риге, был близок кругу журнала "Родник". В настоящее время живет в Риге и Москве, работает в сфере дизайна и рекламы (был главным художником "Общей газеты" и т.п.). Переводит стихи латышских, польских, немецких поэтов. Выпустил четыре книги стихов и переводов. С.Морейно на Вавилоне. См. также – Орбита.

:::

Как пьется текила белая,
так с тобой говорит земля
необретенная.
И у всех твоих бед
один ответ, вернее, вопрос –
помнит ли меня тот журавль,
что видел меня на опушке?

Ай, кактусовая канджа!
Серебро луны над золотом песка.
Гонцы расстреляны,
узелковое письмо не дойдет.

:::

Тут туман так крут, что его извивы
застывают, превращаясь в отроги.
Как-то окончательно сиротливы,
мы пугаем его отродий.
И они бредут по ночным болотам
в поисках таких же других отребий.
Я ищу тебя, своего пилота,
бросившего на мель мой легкий жребий.

:::

Мусорная весна.

На бреге восточном Остзея,
в одиночестве, – как написано, –
во взвешенности, на ветру
хочу – ты сочтешь, конечно,
это смешным – услышать фразу
из иного места, из бытия
нездешнего, несколько тонов
певучего языка, еще не бывшего…
Эти широты – хотя бы и я
лишней счел их льстивую кротость –
отличаются белизною песка,
здесь хорошая рыба.

Здесь порой мне кажется, что, пока
там хотели, здесь, может быть,
могли бы.

:::

Твой лик, превращенный тенями в головоломку,
я считываю из черных точек и белых линий;
в проточную нежность окунаю голову, лоб, улыбку
и вынимаю нитку розовых лилий.

Если начнешь вдруг молиться во церкве на студеном
плачущем озере, оставь свою тень при входе.
Журавль и синица согреют ее не хлебом единым,
я ж подгребу со временем с кровью и плотью.

Я ведь имею всё, и себя тем паче.
Ближний берег, дальние дачи.
Эта коса заменяет тебя мне, и столь удачно,
что, будь ты женою кесаря, не стала бы дальше.

:::

Эти дрова не горят, и леса над озером
тонут в сплошном мираже
весеннего полдня,
без искры извне.
Одни качели раскачиваются
взад-вперед, и временно
мы равны на их весах.

«Все чаши мира, – сказала ты, –
сольются в одну мою, когда
другие взойдут на помост,
и тебе суждено видеть
мою крылатую тень,
кто б ни стоял
напротив».

Пристегнись. Над млечным плёсом хлопoк.
Заводи, и я тебе покажу: мельничное
колесо прорывает хлопок пристани,
и зaводи меняют кожу.

:::

На черном серебре след упавшей слюды
или звезды, распавшейся, как слюда.
От берега до горизонта твои следы
уходят и теряются без следа.

А память разойдется: к кругам круги,
к ряби рябь и тишина к тишине.
Белый жар – к хлебу твоей ноги,
к вину твоей руки – алый снег.

:::

Двое вдали
на ветру у моря
под мелким дождем
стынут, скукожившись;
капюшон выдает
женский образ на задворках
мультилингвальнейшего из сообществ.
Подойти, погреться
их выморочным теплом,
нежностью, хмурой,
как дружелюбие камня, изо дня
в день в штыки встречающего волну.

Корабли твоих снов
всю ночь плывут по венам,
развозя отравленный воздух.

Кабы не странный наклон деревьев,
могло бы присниться,
что море играет с берегом в «го» или «нарды»,
из одиноких ракушек выстраивая
сумеречное домино….
Кабы не птицы,
не барки, идущие на волнорез,
ведясь на чье-то окно.

Да, когда бы не птицы.

:::

Нашу печаль выпила лодка на этих волнах –
тех самых, большой глубины,
большой старины и седины.
И то, что стояло в планах, не
выполнено и стало: сны.

А что бы со всеми нами сталось, кто всех их
из месяца в месяц, вот
так, из года в год, –
если не вечное эхо –
не этих вод?

:::

Наши дрейфующие хутора и летучие проселки
откуковали свое, отгнездились, и вот сидят,
нахохлившись, под кисеями серых небес,
рассчитанных на двоих, максимум,
троих, как в шатрах чайханы.

Вдалеке, пожалуй, ну очень вдалеке
море, не сдерживаемое берегами,
бьется в схватках с известняком,
омертвением, плавником
вдоль спины.

В долгих криках, порожняком,
встречным курсом ты ко мне,
я к тебе, беспризорная баржа
с блесной в десне без слов,
без снов и без объятий.

Чьи зовы мы слышим?

:::

Холмы созрели. Облако синевы
стекает от предплечий и до лобка.
Иисус идет, не касаясь густой травы,
беспечный – от костела до кабака.

И карты рая брезжат передо мной,
натянуты на темные бреши дня.
И крылья падших изрешетивший зной
покалывает нежно тебя/меня.

:::

Солнце бьет в глаз восточному соседу,
пересекающему соборную площадь,
мощенную булыжником позднего нанзианзина,
вбитым в русский торф гастарбайтером победившей орды.
Трудно тянется день над стрелкой затрапезных рек,
хмуря монгольские скулы,
и павшие витязи высылают вранов и голубиц своих душ
вкусить его сдобной ветхости.

Жизнь лишь начинается. Я пью стоя…

:::

Розово-сладкий бит
яблочной густоты.
Если кто не убит,
пусть это будешь ты.
Тот, кто с тобою ест
яства, пусть он и есть я;
золото здешних мест
требует тонкой лести.

Правая твердь в левых морях.
Бравая смерть. Блеф сентября.

:::

Как бы то ни было,
открытый висок искушает,
кажется,
сильнее, чем обнаженная шея;
их незащищенность – наше
оружие, вольных стрелков.

Небо, небо, небо
(дезо, серебристое наподобие
махового крыла альбатроса,
асфальтовая повязка ниндзя,
иероглиф ’янтарь’
(осенний покой комнаты
при закрытых дверях;
он же ласковая улыбка пены,
льющейся через край бокала))!
Тонут в предвечности чаячьи крики,
но есть ли надежда на хоть одну еще зиму?

Горстка бакенов:
знак в море oкон.

Уходящий в ночь плачет,
остающийся в ней –
платит.

Морской закон.

:::

Под вечер он вышел за городские ворота.
Волосы стелились по ветру серой поземкой.
Осенние листья медом текли мимо рта.
Дорога раскачивалась от ударов подземки.

И он отнюдь не казался нищим в щипках, щенках
и городках лоскутного одеяльца.
Но, когда почувствовал сок на веках и воск на щеках,
то, не оборачиваясь, узнал эти пальцы.

Ибо бои подступали к его судьбе,
и он прорывался с ними сквозь боль и муку.
Но, когда почувствовал кровь на шее и кровь на губе,
то, не оборачиваясь, признал эту руку.

V.05-X.05