Был день как день. Островитяне занимались привычными делами. Несколько человек бежали в полном молчании по лесистому взгорью, держа наготове копья. Пожилая женщина задумчиво рыхлила почву палкой-копалкой, похлопывая правой рукой по бедру в такт каким-то своим мыслям. Ребенок сидел на береговом обрыве и подкидывал круглые камешки. В деревне старик рассказывал бездельникам историю великого предка, первочеловека, созидавшего мир вместе с богами. Вождь слушал посланца с восточной стороны, который при этом активно жестикулировал, подпрыгивал, падал, корчился, а несколько зевак издали наблюдали за его телодвижениями. Юные девицы занимались тем, чем занимаются их сверстницы на всех континентах – украшениями и макияжем, если так можно назвать нанесение татуировок. У берега сидела молодежь и упоенно орала неведомые слова, прихлопывая в ладоши и адресуя эту песню то ли наметившемуся вечеру, то ли сонной волне.
В это время посреди океана болтался голландский парусник. Был штиль, люди страдали от жары и безделья. Офицеры собрались в кормовой кают-компании. Якоб Роггевен заперся у себя, и раздевшись по пояс сидел за столом, заполняя бортовой журнал пустыми словами о котором уже дне вынужденного безделья. По палубе слонялось несколько матросов. Один из них поднял из-за борта ведро теплой зеленоватой воды и с радостным воплем облил товарищей. Вахтенный на мостике загоготал. Спавшие на юте в тени погасшего паруса подняли головы – кто чертыхаясь, кто улыбнувшись проделке, не задевшей ни их самолюбия, ни линялых роб.
А через два дня наконец-то задул ветер и корабль отправился в сторону пока незнакомую и по сведениям капитана необследованную. Это был западный ветер, шел 1722 год, до праздника Пасхи оставалось три дня. Три дня оставалось до открытия острова Пасхи.
Что хорошего дало аборигенам их "открытие" никто не скажет: их-то об этом не спросили. Впрочем, хорошего было мало.

Одним из местных названий острова было Пито-те-Хенуа, что в буквальном переводе означало – "Пуп земли". И с конца XVIII века это имя, редко употреблявшееся на самом острове, оказалось тем не менее вполне оправданным. Посещения европейцев происходили все чаще и чаще. В 1770 году на Рапа-Нуи высадились испанцы. Не долго думая они присоединили остров к своим владениям. Капитан Фелипе Гонсалес назвал его Сан-Карлосом, в честь сюзерена. Было составлено обращение к Карлу III, под которым несколько островитян поставили даже свои подписи. Это были разные значки – птица, голова лангуста и так далее.
Через четыре года здесь побывала экспедиция Дж.Кука. Легендарный путешественник был болен, а может уже тогда прозревал свою грустную судьбу на вертеле аборигенов, короче, на берег он не сошел. А у его помощника Пикерсгилла сложилось впечатление, что остров беден, потому что островитяне не смогли дать ничего кроме батата и сахарного тростника. Короче, англичане плюнули и удалились. Французам же, посетившим островок в 1786 году, Рапа-Нуи наоборот понравился. Лаперуз даже посадил здесь семена культурных растений, оставил домашних животных, вот какой он был хороший. Бывали здесь и русские корабли: в 1804 году экспедиция Ю.Ф.Лисянского, в 1816 году – О.Е.Коцебу, а много позже и Н.Н.Миклухо-Маклай, на борту корвета "Витязь".
Островитяне свыклись с посещениями белых. Европейцы не оставались здесь, ограничиваясь путешествием по острову, исписанными листками в дневнике или судовом журнале, зарисовками, примитивным обменом, который был в ходу на всех тихоокеанских островах в то время.
Итак, рапануйцы жили как прежде и пока ничто кардинальным образом не изменяло их неуклюжей и достаточно праздной жизни. Климатические условия позволяли им особенно не заботится о пище – она валилась на голову, либо валялась под ногами. Достаточно было по весне слегка разрыхлить почву и буквально побросать семена, чтобы в свое время был обильный урожай, которого хватит на год. Батат, бананы, рыба, море и солнце... Делать особо было нечего. Телевизора и иллюстрированных журналов, как вы понимаете, не было, а как в подобных ситуациях и случается – безделье активно подвигало на творчество. Особенно на то, которое называют "устным народным". Поэзия – она и в Полинезии (опять же: рифма) сестра праздности.
Неизвестно был ли у рапануйцев как раз в эти времена творческий взлет, но редкий посетитель острова в XIX веке (естественно из тех, кто интересовался местной культурой) уезжал отсюда без многочисленных записей мифов, сказок и легенд.
Впрочем, настоящий интерес к острову Пасхи у европейцев возник, как это часто случалось с погубленными цивилизациями, слишком поздно. К восьмидесятым годам прошлого века на острове, население которого к моменту открытия насчитывало шесть-семь тысяч человек, оставалось ровно сто одиннадцать аборигенов. (Это не единичный подобный случай в Тихом океане. На острове Гуам, открытом в 1521 году, за две сотни лет после этого население сократилось со ста до четырех тысяч человек.) Причиной тому – туберкулез, оспа и другие болезни, привезенные сюда вместе с прочими культурными ценностями просвещенных народов. А еще – ужасная трагедия, происшедшая в 1862 году. В то время как великие и гуманные державы отказывались от рабства остров Пасхи захватили перуанские работорговцы и вывезли большую часть населения на плантации и рудники в Южную Америку. Оттуда мало кто вернулся. Погибло практически все старшее поколение: вожди, жрецы, маори (так называли людей, хранивших письменную традицию). Единицы, спасенные католическими священниками, вернулись на родину. Но с тех пор самобытная культура Рапа-Нуи, имевшая собственную письменность и развитую космогонию, уже не смогла вернуть себе былого величия.

Первые переводы мифов, сделанные с помощью А.Салмона, полутаитянина-полуангличанина, опубликовал в 1891 году кассир американского военного корабля "Могикан" У.Томсон. Рассказчиком был старик Уре Вае Ико, бывший в молодости поваром у верховного арики Нгааре, которого прозвали вождем-меценатом, за страстную любовь к творческой молодежи. Среди прочих историй Томсон и Салмон впервые услышали и Атуа Мата Рири – миф о сотворении мира, до сумасшествия прекрасный бриллиант среди подобного рода произведений.
Его оригинальность не только в политеической трактовке миротворения, не имеющей прямых корневых связей с теогонией материковых народов, но прежде всего в сочной поэтической образности, которая будучи пронесена сквозь века и беды на устах многих поколений, наконец оказалась выраженной и соединила реальное, ощутимое и вполне земное с магическим и чудесным, обитающим в недостижимых глубинах небес и прозрачных толщах океана. Этой связью между понятным человеческому воображению и таинственным, неопределимым роднит Атуа Мата Рири с греческими мифами, в которых люди не только общаются, но и порой успешно объегоривают олимпийских небожителей, а также с эпосом о Гильгамеше, наиболее ранним письменным сочинением дошедшем до нас, – повествующим о вполне реальном царе шумерского города-государства Урук, бывшем на короткой ноге с богами, – эпосом, который правильнее назвать не бытием, а опытом самопознания и самоосознания человеком себя в молодом и неведомом пока мире.
Впрочем, рапануйский миф – не повествование. Это поэма без сюжета, история, рассказывающая не историю, а причины возникновения истории. И хотя стиль напоминает ветхозаветный, здесь отсутствует пошаговое изложение событий, свойственное всем подобным структурам, отчего каждый стих оказывается законченным стихотворением, и мир создается не последовательными действиями имеющих свою иерархию богов, а поэтическим актом, превозносящим и воспевающим каждое отдельно взятое действие, каждый шаг, будь он первый или восемьдесят восьмой, любой, – шаг, без которого не состоялась бы дорога, не был бы пройден путь.
В некоторых местах в текст вкраплены казалось бы посторонние вставки, напоминающие нам о повествователе, в самый момент рассказа словно бы тоже участвующего в творении этими, возможно оброненными мимоходом замечаниями об увиденном или происходящем вокруг. Что и делает старую, передававшуюся из уст в уста сказку настоящим поэтическим произведением, в котором объединены личный опыт и переживание, память и зримое. Простые слова вдруг оказываются пронзительными метафорами, и наоборот. И пусть умеющие читать лишь типографскую краску считают это бредом из серии "что вижу то пою", но в том-то и дело, что нужно надеть "на голову терновый венок, чтобы знать о чем думает глубокий колодец", как говорится в последнем стихе мифа, который мы хотим предложить вашему вниманию.
Мировая поэтическая сокровищница таит еще много интересного. Порой непонятного, порой кажущегося слишком простым. Древнего – наивного и слишком субъективного, и современного – абстрактного, либо чрезмерно вычурного. Но никто не будет отрицать некой связи между поэтическим, мифологическим, и, скажем так, теологическим восприятием бытия. Как говорил Новалис, "поэт и жрец были вначале одно". Перед нами свидетельство этой связи. Связи мира людей и мира. Свидетельство, пронесенное сквозь пелену веков и воды человеком.

ПС № 54 от 19 мая 1998 г.