|
Вещь,
названная вещью, становится "вещью"
и перестает быть собой. Попытки
обозначить ее, заключить в
вербальные рамки, ничего не дают.
Речь пребывает в вечной
конфронтации с действительностью.
Описание этой конфронтации –
единственное, что ей подвластно.
Бессильные выразить мир одним
словом расчленяют его на детали,
которые затем кажутся уже
несущественными. Погруженные в
себя говорят, пытаясь говорением
утишить внезапную боль,
открывшееся понимание бессилия,
незнания, напрасности. Они
говорят, но не видят.
А то, что дано взгляду, не дано
языку. Истинный язык – брат
реальности – бессловесный. Так,
вернувшись из неведомой бездны,
поэт, в конечном счете, вновь
отправляется туда, уже навечно,
растерзанный менадами. И так,
возникнув из молчания, поэзия
вновь становится тишиной.
Возразят: поэзия – это слово. Да.
Но мы знаем, у кого было, и что это
было за слово. То же и с поэзией:
она во всем, внутри и вне –
дуновение, которым полнятся
легкие, плоть от плоти.
*
Оглядываясь, видят природу вещей
и событий, чья поэтика предельна в
своей безыскусности. Пытаясь ее
передать, наталкиваются на полную
неспособность сделать это, если
только не становятся, наконец, на
сторону реальности – уже не
наблюдатели, уже не стенографисты.
Впрочем, именно наблюдение,
лаконичность и честность
стенограммы единственно и
способны приблизить к правде,
которую хранят (вовсе не скрывая)
эти самые вещи и события. Нужно
лишь найти слова, которые,
оставаясь тем, что они есть,
станут импульсом не к пониманию,
но к принятию реальности как
таковой, и которые, заметим,
реальность примет. Это должны
быть простые слова, свободные от
интеллектуального груза, быть
может, даже не выходящие за
пределы разговорной речи.
Ибо что окружает? Обыденность и
повседневность: этот климат, этот
город, этот пейзаж, камень на
обочине и чье-то лицо, выхваченное
зрением из общего потока,
квартплата и отсутствие сигарет,
невыгоревшая интрижка и
связанное с этим одиночество
сегодняшней ночи.
Итак, поэзия – это сама
реальность, как кто-то сказал, а
что может быть реальнее
нестираных носков или дохлой
кошки, наполняющей округу
сладостным, тошнотворным,
пьянящим ароматом смерти? Если
смогут уловить поэтическое в
незначительном, ужасном, то
смогут проникнуть в суть
предметов и явлений, и увидят в
них Бога, его заповедное слово.
*
Описывая внутренние переживания
или внешние события нужно
воссоздать атмосферу, без которой
картина останется плоским
карандашным наброском. Нужны
слова, которые передадут
читающему воздух, пустоту, из
которой собственно и появилось
стихотворение: тогда и
пространство между словами
начнет дышать, и в тишине каждый
звук станет четким и объемным, и
написанное оживет. Так абрис гор,
исполосованный голыми
февральскими сучьями,
соотносится с тем, что в комнате, и
это поэтическое мгновение
осуществляется прежде, чем
успевает быть зафиксированным, и
ваше участие в этом оказывается
минимальным.
Багаж знаний – аллитераций,
силлабик, литературной техники и
всяческих измов – помогает уже на
втором этапе. Первый же
происходит не в голове, а в сердце,
которое улавливает мельчайшие
сбои в ритме бытия. Именно эти
неровности, спады и скачки в
размеренном течении пыльной
каждодневности дают начало
поэтическому моменту. Что-то
случилось: изменился фокус
зрачков, натяжение нити, что
связывает автора (наблюдателя) с
окружающим ослабло, или наоборот –
и уже под другим углом смотришь
вокруг и видишь уже не глазами.
Некий род интуиции, который где-то
между разумом и душой,
подсказывает, что нужно делать и
как. Если следовать этим
бессловесным советам они
приведут к законченному
стихотворению или... к пустому
листу, но с сердцем
преисполненным благодати:
переживание порой бывает
настолько непередаваемым, что
желание воссоздать этот факт на
бумаге можно сравнить с помыслами
об оральных излишествах с
недосягаемым партнером,
отношения с которым еще не вышли
за грань платоники.
Но у пишущего отношения с поэзией
иные. Правда, не всегда рождается
ребенок и "творческое наследие
поэта" во сто крат меньше числа
подобных пережитых им мгновений.
А слова, из которых, казалось,
должен быть сложен ребенок, текст,
оказываются на самом деле помехой,
тем самым контрацептивом,
стесняющим органы чувств, наши
возможности и желания.
*
Смысл, вложенный в слова, остается
закабаленным и, вливаясь в мир
внешний, стихотворение не
становится равнозначным ему:
бледная копия, подретушированная
вдобавок минусами нашего
бытования, понимания, восприятия.
Лучше оставить слова такими, как
они есть – пустыми, вернуть им
свободу, забыть, что они единицы
речи, не делать из таинственного
еще более загадочное, из простого –
лингвистический ребус.
Искусственные построения не
передают истины, что присутствует
в каждом мгновении, и, растянутые
в текст авангардистскими
изысками, сочными метафорами и
емкой образностью, перестают быть
полыми, открытыми, как настоящее,
всегда готовое принять тебя в
свое лоно.
Речь должна стать реальностью –
пусть другой, но достоверной.
Должна сохранить чистоту и
искренность породившего ее
момента, этого неуловимого зазора,
через который попадают –
отрешенные от всего, кроме
действительности, раскрывающей
свои тайны в обмен на собственно
жизнь, и уводящей от
повседневности – в глубь, в ее
бессловесную и бессобытийную
сердцевину.
Стихотворение должно стать тем,
чем и должно: молитвой. ("Поэт и
жрец были вначале одно", как
сказал когда-то Новалис.) Молитвой
– времени, бытию; неким
заклинанием, вырывающим из
немотного сумрака эпизод, случай,
подробность, мечту.
Слово как выразитель
чувствования, пере-живания бытия,
как часть этого бытия, которую,
подобно целому, нужно постигать,
принимая такой, какая она есть – вот путь, на котором еще можно
чего-то достичь. Все остальное –
литература.
Фергана,
1993
|
