Мы были мертвыми, дышали...
Пауль Целан

Я возвращаюсь в Фергану, гласила открытка с видом моря. На купоросном небе, почти таком же, как вода нашего озера виднелось несколько чаек, чьи крылья открывали сразу двое скобок, не закрывая ни одной. Незавершенность эта запомнилась намного дольше, чем обратный адрес: моего знакомого забросило куда-то под Ульяновск.
Я прикрепил морской пейзаж с поволжским штемпелем над письменным столом. Работать расхотелось. Закурил. Воспоминания эпизод за эпизодом выверяли нынешнюю жизнь с далеким полузабытым прошлым, и наполняли ее смутными чертами предметов, лиц, ландшафтов. Впрочем, воспоминаньями назвать это было бы сложно – лишь цепь видений, запечатленных моим беспамятством.
Теперь, в этой другой жизни, вернее, в этом другом дне – еще не наступившем, но уже перечеркнувшем вчерашний – я с трудом могу представить прошедшие годы в виде череды теснящих друг друга событий, или как тягучую и тягостную нить медлящего времени. Медлящего, чтобы дать фору. Я поражаюсь тем, чья память подолгу хранит мельчайшие подробности давно прошедших дней. Я свободен от такой возможности. И может время подшучивает надо мной, но до сих пор оно нашептывает, что его нет.
И я до сих пор вполне был в этом уверен. А тут – эта открытка, это возвращение. Тянусь за пепельницей. За окном все чаще шум машин. Смотрю на монитор, на наползающие строки, на слово "Фергана". Спускаюсь в пустоту и темень былого. Вспоминаю боль, утраты, чувство одиночества, непонимание. Больше ничего.
Синие оттенки на открытке друга, это blue, эта грусть.
Кто хочет знать об этом месте? Кому интересно то, что было, и чего – нет?
Ныне там пишется иная история. История, к которой мы не имеем отношения. Нас вытолкнуло, словно пробку, когда давленье перешло границу. Возможно, все бы оставалось как прежде, если б не многие причины, традиционно называемые внешними. Возможно. Но родились мы не тогда и не в то время, когда этих причин не было. И потому живем сейчас, здесь – не в Фергане.
...Забытые невнятные запахи, пересечения улиц, углы домов, за которыми всегда ждало нечто знакомое с детства, и одновременно могла подстерегать неожиданность любого рода: удар по голове или долгожданная улыбка, приветливый взмах руки или собачий лай. Опустив веки, я вижу места, которых, как я знаю, уже нет. Преследуют только они, эти уголки города, разрушенные и перестроенные. Что ж, реально лишь видимое, это закон. Память – лживая сука. Пойду ставить чайник.
Говорить об этом городе значит писать историю своей жизни, захваченной им и настроенной на некий неслышимый ритм, пульсирующий в жилах малюсеньким датчиком, "жучком", передающим информацию неведомой инстанции, которой интересно даже неинтересное (не говорю уж о том, что тщательно скрывали мы даже от себя), и имя которой – думаю, не ошибусь – Фергана. Этот город владеет нами, управляет, следит, ставит опыты на выживаемость, на чувства, на силу убеждений и даже на веру. На верность, в его понимании.
Зависимость эта всегда была явной, но многими понималась с точностью до наоборот. Редкие и отчаянные пытались стать свободными, но если это и удавалось, клеймо можно было снять только с кожей. Подобное обнажение оказалось не под силу никому, даже умершим. Воспринималось же как предательство, ведь порой власть города казалась божественной. Впрочем, возможно так оно и было.
Энергия его, во всяком случае, тогда была живой, насыщенной густым молитвенным упоением, вводившим в транс сильнее дымных ароматов разнотравья. Но это было слабым утешением, ведь удовлетворенье скребло сердце иглой допотопного проигрывателя, добавляло в костер сырую ветку, неизменно сопровождаясь дымом и слезами. Так реагировали наши глаза на невыносимую чистоту (открытость, безлюдность: все, что нужно для сквозного прострела) и пустынность улиц, где благодать оказывалась на поверку с душком: холодной, мертвой, равнодушной к нам, эдакой "вещью в себе" в городе, который жил по своим законам – разнузданно, бесшабашно, вечно искушая, совращая, прощая, прощаясь.
Он губил нас сызмальства, с детства наполняя жизнь праздностью и восторгом, свободой и обязательствами, реальностью нереальных дней, месяцев, лет, отданных чувствам, поэзии, переживаниям, не связанным с проблемами быта, работы или денег.
Все было легко. И все было сложно. Отрезвление порой приходило (не упомню когда – поздним вечером или утром, зимой или осенью) и давило на виски, и туман обволакивал город, и сырая судьба несла тебя вдоль берега, бывшего доселе родным, как слепого ведет знакомый невидимый путь. Так ведь и было: мы были слепцами. Высветленная морозом земля февраля, сучья, покрытые инеем и захватанное ими прозрачное небо, или пронзительная белизна солнца, сверкающего повсюду – в небесах, в отражениях глаз, окон, зеркал, арыков, асфальта. Ничто не помогало: ни солнцезащитные очки, ни тенты, ни стены, ни сон.
Можно сказать, что боль была слишком сильной, чтоб быть заметной. Тем более, что здешний воздух был однородным, плотным. В нем не расслаивались потоки, ветер не уносил отдельные обонятельные раздражители. Потому покой и радость, тоска и любовь, запах смерти и живые ароматы были смешаны в коктейль, который мы вдыхали и которым питались. Порой, буквально. Можно сказать, что наши легкие приноровились к этому воздуху, полному яда и множество химических предприятий и выбросов были тут ни при чем. Также и мы оказывались ни при чем в любой практически ситуации, будь это связано с нами или с кем-то другим, будь это чье-либо рождение или чья-то смерть.
Все происходило само собой – по воле города. И мы не в силах были отстоять себя и свою жизнь, и все лишь потому, что нам она не принадлежала. И мы плавали как донные рыбы в густом и мутном мареве – без света, без тепла – в родной стихии, в родных стенах, среди родных и близких и друзей. И мы любили этот город.
Теперь же, вне его, я знаю, что не живу. Но также знаю, что возвращенье невозможно. Чтоб вновь жить этой болезненной связью, этой медлительностью и легкостью придется слишком дорого платить (притом, что нечем) и расставаться с настоящим, чтобы ничего не получить. Ведь город безразличен к нашим возвращениям, отъездам, чувствам. Он живет собой и радует своих, и постепенно умирает от рук своих же. Но нам в этом городе уже нет места. Потому что, пусть и ненадолго покинув его, мы перестали чувствовать его (рефлексия не в счет) дыхание на горячих висках и потеряли в силу этого всякую связь с ним, связь с чем-то другим, даже более важным, чем родной город.
Отравленный воздух все еще бродит в наших венах недостаточной для смерти дозой, и эта половинчатость сказывается на всей нашей жизни: не-жизни. И потому единственное, что мы можем – писать и описывать Фергану, умирая вместе с ней, умирающей в нас (и этот процесс взаимного выжигания будет долгим и болезненным, и мы это знаем), забывать, чтоб ничего не забыть, и возвращаться, чтоб никогда не вернуться. Нельзя же приезжать туристами туда, где нет ничего чужого. Где все – чужое.

Москва
октябрь, 1998