БЕЗ ВОПРОСОВ
послушай подумай хорошо подумай все назидательно
говорили друг другу и ему прежде чем что-то
задумаешь станешь делать
а он им плотничать
а они ведь неосторожный шаг
в сторону это побег
и при команде ложись ложись
вместе с тем успеешь отдохнешь
спокойный ритм ведь ничто от тебя не убежит
и ничего не ищи чревато
и в нужной книге не всегда хватает
нужных страниц
а он им во имя детей ваших
ведь это так естественно казалось бы
а они ему знаем все читали
и сотворение человека 1, 26
и храм разрушить и за три дня построить
и как сборщик податей против цезаря выступает но
эти истории красивы и не про нас и об этом не думаем
что чай с сахаром?
а он кто заботится о плоти
а они ну глупец и так далее
Фергана, 1987
г.
|
ПРОДОЛЖЕНИЕ
ТЕМЫ
... и вот – конец зимы увяз в глухой трясине;
слепое половодье на равнине разлеглось вплоть до пологих
полынных холмов, все ближе подступающее к окнам
домов, где полусонные селяне играют в карты, в лото, ведут
нерасторопный разговор; их голоса едва ли
восхитили б тебя из сумрачных, промозглых дней разлива;
вне мебели и жестов посторонних две женщины сидят, полулежат
на низком пуфике-диване, обняв друг другу ноги,
вопрос тугой улыбкой обрамляя, забыв о времени, что телом
подруги притворилось и недвижимо; их все же
увлекает половодье – дурное это время, сплошная сырость,
по лесу пройдешь – мокрятина и липкий мох, как в брюхе
у того левиафана, который и снаружи окружен водой,
как остров в дождь; а на холмах костры,
что тучи отгоняют и запахи, и даже разговоры
мужчин, засевших за пивным столом, играя;
и стоит, шевельнувшись, фразу запустить в облет других,
громоздких, ей предшествовавших фраз, так сразу тело начинает
меркнуть; и стулья гладкие и темные столы изображают
участие в твоих мучениях, и
чувства словно сорваны с петель напором влаги;
мужчины, впрочем, говорят о разном:
политика футбольная война еда литература южный ветер
коллекции посевы камыши
починка лодки это половодье...
последнее тем временем уводит
двух женщин в сон
они уже в воде
как в мутном студне ловят
неслышными губами мрак комочки слизи
тину пену
им водоросли облегают тело
и терпкая вода сочится в кровь
струится меж холмов
и подступает
к домам все ближе
женщины лежат
и пойма стылая – безбрежна лишь на взгляд...
Москва, 1989
г.
|
ПИСЬМО I
Твои глаза распадутся
на тридцать тысяч
разноцветных лоскутов,
ускользая от поражения и обиды,
в твоей победной прическе уже желтеют орлиные перья.
Когда-то я был растением, а ты была ребенком
и хотела разрисовать апельсиновой коркой
все стены этого города, но послеобеденный зной
позолотил твои веки, и ты погибла
в шестьдесят восьмом во Вьетнаме.
Когда-то твой полураскрытый рот
рождал бездну заячьих пут
и потухших цветов благочестия.
В трех шагах от тебя (ты могла не заметить) старик
в созерцании чашечки чая, безмолвствуя,
на помощь звал.
Мы его звали отцом,
он ушел, а во сне
мы вспоминали июнь
и возвращение,
что было вчера.
Фергана, 1987
г.
|
ПИСЬМО I
Мы рождаемся в трепете
получеловеческой крови,
как плоды в этих комнатах, где
сухо и пусто: тонкие простыни,
движение воздуха, влажные лица – быстрые,
но сосредоточенные, как воздух!..
За окном, как всегда, весна, лето,
начало утра или день, почти вчерашний,
но чуть более заключенный в себя, утомленный
полуденный зной. Едва ли
не каждый шаг, завещанный прошлым,
мы помним теперь, чтобы все
повторить сначала, чтобы,
став как будто смелее, уйти,
повернувшись спиною,
по дну раскаленного города, –
так мы говорим, прощаясь, когда сгорает солнце.
Говорим "тень", а подразумеваем
лишь несколько пятнышек-листьев на рукаве,
завернутом выше локтя.
Фергана, 1987
г.
|
СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ
МЕСТНОСТЬ
В час полуночный летит полусонный ворон.
Тьма понуждает его ощущать крылами
лучше, чем глазом иль ухом, ландшафт и город
серый, с людьми, и людей со своими снами.
С ними, как с нами, холодная трезвость ветра.
Детские сказки, слепые ночные ласки
не подчинились скупым указаньям метра.
Ритм, невзирая на сухость, смывает краски.
Пляшут в огне, как в припадке дурной погоды
чертополох и репейник, и лавр хваленый.
Время здесь только как шлюзы спускает воду.
И желтый рассвет открывает листву в зеленом.
Ясен твой взор, да и жест твой как прежде точен.
В складках одежды пыльной – лицо скитальца.
Что не бывает всегда, то бывает очень.
И ветер ерошит камыш, как волосы – пальцы
|
ЭПИЗОДЫ
Так случалось, что в лифте
они оказывались
по нескольку раз в день,
во время путешествий по городу
в других лифтах, похожих друг на друга
как спичечные коробки;
и все проходило почти одинаково,
хотя и совершенно по-разному.
Чаще всего,
независимо от ситуации,
ему случалось
почти ненавидеть ее,
стоящую в лифте напротив.
Кое-где их тела почти соприкасались,
когда стенки и пол лифта
были забрызганы грязью,
зато в другой раз,
в какой-то гостинице,
он бессильно опустился
на пол, прислонившись лопатками
к полированной панели.
Мужчине никак не удавалось
сохранить спокойствие,
словно он в этот момент
был пытаем бесами;
это происходило почти каждый раз,
за редким исключением,
и ему снова приходилось словно
против воли ввинчивать взгляд в стену,
в пол, окропленный собачьей мочой,
а то и вычищенный до блеска,
или с глубокомысленным видом
шарить по карманам,
будто пряча понадежнее ключи
от квартиры, изящный бумажник,
маркую свежую газету.
Эта женщина обладала странной манерой
смотреть прямо в глаза,
в упор, но без вызова, а просто так,
словно это казалось ей естественным.
Ведь когда смотреть не на что,
глаза сами обращаются к лицу любимого человека.
|
СЕНТЯБРЬ
Сухой сезон. К листку календаря
подносим спичку. Ждать от сентября
дождей – бессмысленно, и постаревший год
исчислен, взвешен, разделен, и вот – ни капли не меняется пейзаж,
лишь школьница ломает карандаш,
в тетрадь вонзая хрупкие слова
диктанта: "Осень. Буря...". Здесь, едва
наступит день, бездомные собаки
по запаху пускаются без драки
на поиски воды. Кружа хвостом,
одна перебегает под мостом
гнилую лужу, где еще вчера
водились лягушата. Со двора
помчалась прочь другая. "Cave canem"
звучало б здесь назойливым обманом.
С уходом лета только горечь злая
укрепится. И листья поджигая,
наш дворник не заметит темноты,
ведь мартовские умерли коты.
Здесь только ветер в высохшем арыке
наместник, а на свалке в черном крике
разинул рот растерзанный башмак.
И птицы улетают натощак
от сытных мест: попрятаны коврижки.
В жилище фей сквозит без передышки.
– ----------------------
Cave canem (лат.) – "осторожно: злая собака".
Жилище фей – "пери-хона", один из вариантов перевода
названия Ферганы.
|
ПИСЬМО К А.К.
"Как странно
то, что память у руки
длиннее всех длиннот
моей строки.
Как правило, болтливость – есть увечность.
И сколько ни забрасываешь лот
в теченье этой медленной реки – он все отмеривает бесконечность"
1.
...твой любимый пьяный кораблик,
малыш,
твоя смерть в желтых татарских сумерках. Говоришь – ты не умер там, тогда,
восемнадцатого июля?..
Все же надежнее, чем казенная пуля,
сильнее, чем дождевая – твоя слепая вода.
Выбирая назначенный срок и
место,
мы подчас ошибаемся. Так чужая в белом невеста,
лето тому назад лишенная девства,
выбирает давленый цвет винограда
жадными пальцами из ночного наряда.
2.
Камень стал камнем. Звездою – далекий выстрел.
Ночь – серебром, если золото плавит утро.
В золоте – пальцы, в пальцах – лицо, и быстро
слезы бегут. А ручей уже высох, будто
камнем нашейным придавлен
в глухом ущелье,
где куропатки наскальные в нервном танце
вновь представляют друг друга высокой целью
месячной дроби отстрельщика-самозванца,
в выцветшем русле бредущего.
Вот забава
смерти, кочующей в поисках новой жизни.
Эти земные утехи ее – приправа
(словно к баранине – перец) к яствам последней тризны,
завтрашней. Там, одуревший
от полной чаши,
ветер-наследник-флейтист выдувает эпиталаму,
брачную песнь – себе и звезде, погасшим.
Выстрел, напомним, наполнит нездешним гамом
(гаммой) потухшее горло птицы,
легко увядшей,
как серебро Прозерпины, ушедшей туда,
где ни памяти нет, ни сестры ее младшей – боли, – и так далее. Как всегда.
3.
Участь безвестного водоема
предрешена.
Что не достать словами
последнего дна,
знаем не мы с тобою – любой дурак,
речь сменявший на течь
в днище. Итак,
многое меняется. Всюду:
и здесь, и там.
Восторженный день уже не прибрать
к рукам,
крестным знамением осенившим
речную гладь.
Кто выиграл в прятки.
Кто снова идет искать.
|
ПЕРЕД СЦЕНАРИЕМ
к рождеству к святотатству
уготовано будет
и свершится в одночасье
не то я взорвусь – повторял отец
когда иной раз
мы прощались в дверях
на самом пороге в песчаную темь
а другой прямо в спальне (тяжелые занавеси
и две деревянных кровати
в дурацком крестьянском стиле
куда отец входил уже обутый, пальто без карманов)
все будет хорошо
как всегда хорошо мой мальчик
шептал старый папаша наклоняясь к самому лицу дыша
спорное утверждение – полюбит
повторять мама
пока не случится в ней дыры
маленькой тлеющей воронки и долгий
немой исход
не дай бог – любила ворчать
бабуля или дедуля,
точно не помню
все снится мне прошедшее и
будущее
этот уголь поколений
где-то в предсердии, можно сказать и так
не всегда действует принцип
пока существует рассказчик
рассказывается сказка
ведь трижды по три повторенная все же звучит
и стулья шаткие и темные столы вольны и так далее
но всегда
что-то твое принадлежало земле – другое небу
ты серединка скажи что неправ ведь помнишь
несвежие кадры:
затянутый в белое бедуин
погонявший шелудягу-верблюда
по краю бархана
приговоренный к песку бегущий
отца и матери предков и пращуров таких же номадов
чьи имена
золотые выбиты
напрочь из памяти как и твое
поручись
за эти минуты
когда каждое слово встречалось уже
в так называемом мнемоническом лабиринте
по стопам
следам отметинам
впадинам и могилкам чужим путеводным
и останется только смотреть на этот песок:
колыбельная свежесть
ведь и дважды можно и трижды
и снова в одну и ту же
ничего не меняя в полутанце
святых мнемотавров
лишь менялась бы перспектива
сказания речи движения и те
невнятные штрихи которые
пропадают куда-то бесследно
если верить им верующим
значит от лукавого
а кто его видел
разве во сне
ведь они
оба скрываются в прятки на счет
и будешь как сука искать
иначе какой интерес
хотя что скорее светильник угаснет
или отыщешь дождешься
чтоб войско небесное
тысяча ангелов
вечные странники
свалились
и втемяшили?
|
ТЕРРИТОРИЯ ВОПРОСА
Старые фотографии мироточат.
Похмельная завязь
возвращается под Перголезе. Здесь
только плакать вкруг простых вещей.
Маисовый мальчик взводит кривую скулу,
отстреливаясь игрой в прощание,
смеется, жжет голые пятки о ступени портала; блекнет сухая
лузга
в уличной проседи; поигрывает золотой просфорой
чернокожей суши близкая грань; недужит
воспаленной изнанкой
чердачная пропасть. Здесь –
адажио – просто писать: "Камелия, верблюжья трава,
дочь иезуита.
Мои слабости выше моих сил". В объятиях пустыни
скорость бессмысленна. Часть
стремится стать больше целого и земля –
пожирает бумагу. В самом деле,
не сойти тебе с этого места, если ты не уйдешь, – от
колыбельного присвиста большой жары, собачьих дней,
гекзаметра общественного транспорта (забвение
в траектории cабвея?). Здесь
саргассовы пятна истории мерещат свою наготу, война
занимается над холмами.
Бремя заветное знойным стойбищам полчищ, и ноша –
летящим, как встречному ветру в спину
плевок дромомана, все сразу.
Здесь облако остановилось.
И зев долины зовом озончи
надорван до зыбучего песка.
----------------------
Озончи (тюрк.) – призывающий к молитве
|
|
