index page

Hamdam Zakirov's Literature Archive (in russian)


FerLibr

главная   |   на сайте   


главная
на сайте

ШАМШАД АБДУЛЛАЕВ:
По поводу книги PostFaustum

Наверное, тайный сад Хамида Исмайлова требует именно такой визуализации – льющейся в эмблематичных фргаментах и сбивчивой наглядности. Перед нами поиск не знающей промаха естественности – во всяком случае в тех пределах, которые диктует текст. Есть нечто, к чему не имеет касательства дух книги, изданной в ранние девяностые: её форма, создающая иллюзию, что она обращена к неизвестному аутсайдеру и вуайеру, истосковавшемуся по честной частности, – от вычёркивания чёрного кнехтовского восьмистишия, в котором назревает палимпсест, до газетной рванины, претендующей охватить Историю в безвредных разрывах некогда императивных сеннтенций.
Ещё в недрах позднего классицизма странный герой "Сентиментального путешествия", как бы заранее посылая укор идиллической ловушке викторианской эпохи, в будущее, читал в упоении клочья одного французского романа, в то время как сегодня подобная сугубо автономная оптика перешла в неукоснительную собственность вполне законченной системы договорённостей. Весь этот эпос – не столько непрерывное кружение вблизи витальной лучезарной точки, сколько всё­таки намерение отозвать к себе увёртливое ощущение собственной идентичности. Что дальше? Остаётся фрагмент как наиболее комфортный элемент эмоционального выживания, как деталь, чья ценность в том, чтобы внушать нам чувство, будто мы воспринимаем её целиком. Оттого что бумажные полосы по краям умеряют лакомое течение восточных артикуляций, приторная риторика, будучи таким образом скраденной, вдруг обретает нормальный голос, то есть теряет слышимость – сократовская ирония, любимый ход европейских романтиков: оскопить полёт ("единственное, что изобрело звуковое кино, – тишину", Робер Брессон) и принять мир без высоты. Это вопрос напряжённого доверия к своей природе, как если бы Кукловод, для которого, действительно, путь вверх и путь вниз – один и тот же путь, следил бы за нашей повседневной лавой, где писатель вряд ли обязан сохранять хотя бы чуть сносное равновесие между авторским насилием и объективностью, где ничто не больше ничего, – тюркское, русское, исповедальное, историческое, стихотворный китч, нейтральный стиль, и подробности политической демагогии рискуют попасть в сердце декадентского прозостиха в манере "Гаспара из тьмы" или какая­нибудь героиня народного хозяйства, олонецкая равнина, поёт элиотовским голосом "будет время… тише, не кончил я песнь свою". Пятьдесят четвёртый (год рождения Хамида Исмайлова) и девяносто первый, библейское и обыденное – какая разница. Вот пример: совершенно прямолинейная звукопись "молчание в мечети, почти что в мечте" либо примитивные строки в азиатском духе, отдающие стихотворностью, "меж раем тишины и дробным ритмом ада // качнулась музыка, последний путь Синдбада", включённые в PostFaustum, в его алхимическую ширь, превращаются в "иной" исток рафинированного сознания, в мягкий шанс варьировать культурные слои различных поколений и методологий. В общем, нас понуждают вспомнить Ролана Барта, погруженного в созерцание документального фильма "Китай" Микеланджело Антониони, его размышления о шелесте и гуденье языков – особый гул, фиксирующий наличие дореального в поэтическом письме. Дух дышит где хочет, и, в принципе, можно добавить, как хочет. На глазах набухающие симптомы фигуративной, конкретистской поэзии вплетаются в красивый билингв – "словно Данта ль Эней, Фитратми гуё". Тональность личного подполья среди тотальной чужбины, в сутолоке выгодных приоритетов нуждается в интимизации – автор и читатель, встреча двоих, избегающая сторонних гостей. В данном случае настоящая книга излучает эманацию, будучи неизвестной и уклоняясь от многих глаз, подобно цветам, как сказал наш хороший друг Стивен Дедалус, рождённым для того, чтобы цвести незаметно. Вдобавок есть вещи, удерживающие высь доброй образности, полученной от мировой скорби, в каких угодно обстоятельствах и традициях. Так удаётся замыслить в путанице завораживающих помарок ровные метафоры, отслеженные за долю секунды, на опережении, – своего рода светлый жест на острие вербального отчаяния, словно тебя вскорости заметут ангелы: "кто­то шёл за спиною моей, как за гробом", "зимний дворик стоял, как пёс забытый во дворе".

В какой­то момент угадываешь, что лиризм заключается в том, чтобы растворить своё "я" в безличном. Всё это – признаки интеллектуальной порядочности, но рядом с высшим беззаконием даже она истлевает и рассыпается в прах. Когда достигаешь финишной глубины, снаружи, для всех, по­прежнему мерещится, что ты недотянул и пользуешься беспечным и невнятным языком. Что вправе противопоставить знающую зрелость повсеместной герметичной абстракции, полной чувственной точности? Уже не воодушевляет распахнутость, в которой содержится сплошные границы. Только замкнутость и невыявленность оберегают простор несбыточных феноменов и эфемерностей, являющихся основными носителями вечности. Воля и тоска настаивают на решимости к неведению, по сути безадресной и стремящейся к иррациональным ресурсам многоликого и присносущего единства. Здесь мы находим не психоаналитический выплеск, не версии моонотонных конвульсий умных демоонов, но пластических вестников близкой близости, которыми запасся художник, и вместе с тем кругом копится возможность щемящей аристократичности (культура всегда аристократична и одинока, как писал Пазолини), настолько потаённой, что она ждёт от своей ненужности больше хорошего, чем плохого, и надеется больше на Суд, чем на судьбу.

Ташкент,
24 февраля 2002 г.

наверх



SpyLOG

FerLibr

главная   |   на сайте   

© HZ/ DZ, 2000-2001