Второй выпуск рубрики "Портрет в зеркалах" – первым, борхесовским, журнал открывал 1995 год – отведен греческому поэту Константиносу Кавафису (или, на европеизированный лад, Константину Кавафи). Нельзя сказать, чтобы он был вовсе неизвестен русскоязычному читателю. В 1984 г. вышла книжечка его стихов и монография С. Ильинской о нем, позднее было несколько тонких, хотя и труднодоступных по малотиражности, статей Т. Цивьян и В. Топорова о его поэтике. И все же литературное значение его оценено публикой, как мне кажется, недостаточно.
   Не подменяя всего, что читатель найдет в помещенных ниже эссе, ограничусь двумя замечаниями. Автор двух крошечных сборников, объединенных уже после его смерти в небольшой томик, Кавафис сделал для новогреческой лирики то, что и полагается делать родоначальникам – позже таких называют классиками. Через переводы Кавафиса, сначала – на английский (его открыл в 1920-е гг. летописец кавафисовской Александрии британский романист Эдвард Форстер, потом блестяще перевел Джон Маврогордато, а опубликовал в своем журнале "Критерион" в 30-е гг. Томас Стернз Элиот), а затем – на французский, немецкий, испанский, румынский, польский и другие языки, греческая литература вошла (вернулась) в круг мировой словесности, что фактически и признано позднейшими Нобелевскими премиями соотечественникам Кавафиса Сеферису и Элитису. Для ХХ века подобная роль – назову ее ролью Моисея – не уникальна, но в высшей степени характерна (а раньше мы ее едва ли и обнаружим за неимением самой "мировой литературы") – назову лишь несколько сомасштабных имен: Пессоа для Португалии, Эсприу для Каталонии или Борхеса для Аргентины (и испаноязычной Америки в целом), Уолкотта для Вест-Индии, Уайта для Австралии или Акутагавы для Японии.
   Другая особенность Кавафиса относится уже не к его резонансу, а к самому складу его как бы камерных стихов и к воплощенному в них пониманию поэзии и роли поэта – они, опять-таки, показательны, а, может быть, и магистральны для лирики завершающегося столетия в ее наиболее значительных образцах. Возьмем ли мы Аполлинера, Клоделя или Валери, Йейтса или Унгаретти, Рильке или Стивенса, Лорку или Паса, их зрелая поэзия – в отличие от поэзии века предшествующего и даже в полемике с нею – внесубъективна, идя от более сложного, протеического представления о личности автора к своего рода драматическому театру теней либо мифологических масок его "лирического героя", перекличке или сплаву в них современности и архаики, традиции и поиска. В этом смысле долг поэтов середины и второй половины ХХ века перед Кавафисом, уже в начале столетия нащупавшим этот путь в глухой египетской провинции на краю культурной ойкумены (а когда-то, за две тысячи лет до Кавафиса, Диодор Сицилийский причислял Александрию к "первым городам мира"), трудно переоценить, и свидетельств всемирной признательности умершему почти в безвестности греческому лирику – сегодня труднообозримое множество.
   Выбрать между ними было нелегко. Пришлось (может быть, до лучших времен и более развернутых публикаций) оставить в стороне дар благодарности итальянца Монтале и немца Энценсбергера, румына Баконского и испанца Сернуды, англичанина Энрайта и скончавшегося в этом году американца Меррила, поляка Зенона Кубяка и русского Льва Лосева, не говоря уж о соотечественниках, и в первую голову – широко известном в Европе Георгосе Сеферисе... Хочу – за неимением места для разговора – лишь напомнить об образе и мотивах поэзии Кавафиса в замечательном "Александрийском квартете" Лоренса Даррела, без них попросту непредставимом, как непредставима без него самого литературная панорама столетия. И еще одна деталь: и сведенные здесь, и многие из только что перечисленных авторов связаны между собой и помимо данной публикации, но, рискну предположить, небезотносительно к Кавафису. Связаны переводами друг друга, перекличкой в творчестве, а нередко и дружбой в жизни, составляя, при резкой поэтической индивидуальности, что-то вроде незримого родословного древа Кавафиса, как бы семью его сегодняшних символических, словесных потомков, перевоплощений или двойников.
   Давно зная переводы из Кавафиса моих коллег и любя многие из них, я все же рискнул перевести цитаты в эссе Одена и Юрсенар сам, пользуясь доступными мне английскими, французскими и польскими переложениями. Такой способ работы – через язык-посредник – существовал, думаю, везде и всегда, практиковался он некогда и в России, да и мир узнал Кавафиса, конечно же, через английский: так его переводили Милош и Бродский. Но даже не в этом, и вообще не в оправданиях тут дело (равно как и не только в естественном соображении технического свойства – чтобы словесные рисунки прозаических эссе и вкрапленных в них стихов максимально сходились, проще всего сделать их перевод одной рукой). Как ни странно, словесно сдержанные и ритмически неброские стихи Кавафиса обладают мало с чем сравнимой – я почувствовал ее на себе – привлекательностью для переводчика. Тайна этого, думаю, как раз в их недостижимой для обычного переложения "простоте", когда невозможно взять реванш за неизбежные переводческие измены и срывы с помощью каких-то – лексических, синтаксических, ритмических, рифменных и т.п. – эквивалентов. Я бы сказал, стихи Кавафиса не преображают язык и не выражают нечто с его помощью, а как бы говорят именно то, что говорят, причем делают это здесь и сейчас, и притом – с твоей помощью: ты можешь либо вобрать их в себя, заговорив ими (и тогда с тобой что-то произойдет), либо нет. По-моему, в этом и заключается дело лирики (или, если угодно, "чистой лирики"): она направлена не столько на мир вне себя, но и не внутрь языка, сколько вглубь пишущего (а потом, может быть, и читающего), изменяя его сознание и самочувствие, кристаллизуя и концентрируя его внутренний строй. Испытав такие вещи, их не забудешь и от них не откажешься.
   Посвящаю эту работу светлой памяти Наталии Казарцевой, без чьей настойчивости и терпения она вряд ли была бы доведена до конца.
   Б. Дубин

© "Иностранная литература", 1995
© Борис Дубин, 1995, 2001 (вступительная статья, составление, перевод)