Полынь, дурман, цветы фасоли,
борца, болиголова, черемицы –
все горькие растения, все яды –
пусть отдадут и листья, и цветы свои ужасные,
чтоб сделали из них огромные букеты
и возложили на алтарь великолепный,
да, на сверкающий алтарь из малахита,
принадлежащий дивной и жестокой Страсти.
^

Тому пристало, кто свой дух снимает с петель,
забыть об уваженьи, о смиренности пустой.
Законам следуя до нужного предела,
пусть большинство из них он сбросит с пьедестала,
традиции презрит, хранимой изначала
и скудной погнушится прямотой.
Искусству страсти обучившись мастерски,
пусть не боится разрушительного дела:
когда полдома разлетится на куски,
познанья путь ему откроет добродетель.
^

ЯНВАРЬ 1904 ГОДА

Январские вы ночи, нужно мне опять
сидеть, и в глубине ума воссоздавать
мгновенья наши, по тебе страдая,
последние и первые слова, промолвленные нами.

Отчаянные ночи вы январские, опять
твой призрак тает, остаюсь один тогда я.
Как убегает, как проносится он мимо –
а вместе с ним деревья, улицы и зданья с фонарями:
теряется всё тело, что так страстно мной любимо.
^

Изо всего, что сделал и сказал я,
пусть не пытаются понять, каким я был.
Препятствие вставало, изменяло
дела мои и образ жизни мой.
Препятствие вставало, не давало
заговорить мне – столько раз…
Из дел моих понезаметнее,
а также из писаний потуманнее –
оттуда лишь почувствуют, кем был я.
Но, может, изучение меня
таких трудов, такой заботы и не стоит.
Потом – в каком-то обществе посовершенней –
другой, устроенный, как я,
появится, конечно, и всё сделает свободно.
^

Когда ты о любви услышишь сильной, то с ответом,
эстет, не медли. Счастлив будь, не обижайся горько,
припомни все дела фантазии твоей: сначала
великие, потом помельче – ведь на свете этом
ты трогал, обнимал всё, что душа твоя желала. –
И, значит, не был обделён в любви своей нисколько.
^

Сказал ты: «Я найду другую землю, море я найду другое.
И город разыщу другой – конечно, будет лучше он.
А здесь любой порыв душевный обречён,
и сердцу моему, как мертвецу, построена гробница.
Нет, мой рассудок никогда с маразмом этим не смирится.
Теперь, воистину, куда ни кинешь взгляд –
везде моей судьбы развалины смердят.
Так много лет угробил я – хирея, точно на покое!»

Но не бывает новых мест, других морей не знаешь ты приметы.
Твой город за тобой пойдёт. По тем же улицам кругом
ты побредёшь. В кварталах тех же станешь стариком.
В домах таких же спрячешь голову седую.
Прибудешь только в город свой. К другому же – не жди впустую –
ни корабля ты не получишь, ни пути.
И если жизнь свою не смог ты обрести
здесь, в этом уголке – её проспал на всей земле ты.
^

Охваченные страхом и подозрениями,
с умом взволнованным, с глазами перепуганными,
мы мучаемся, мы пытаемся хоть что-то сделать,
чтоб несомненной избежать
опасности, жестоко угрожающей нам.
Но ничего не происходит – нет на пути опасности,
все сообщенья оказались ложными
(мы либо не расслышали их, либо не истолковали верно).
Другая катастрофа, которой не предвидели мы,
внезапно, хищно падает на нас,
неподготовленных – нет больше времени – и нас уносит.
^

ИЗОБРАЖЕННОЕ

Любимая работа, хоть и непростая.
Да только к творчеству сегодня нет охоты.
День утомил меня. Теперь его красоты
ушли, померкли. Дождь и ветер долбят в стены.
А я молчу, лишь созерцать предпочитая.
Сижу один перед законченной картиной –
в ней дремлет дивный мальчик. Он устал, похоже,
в ручье плескаться, среди трав и светлой пены.
Как он прекрасен – свет полдневный, несравненный
его баюкает, скользя по влажной коже.
Сижу я, упоён минутой этой длинной.
В своём искусстве отдыхаю от работы.
^

Здесь постою. И полюбуюсь на природу.
И утреннего моря, и безоблачного неба
сияние сиреневое, побережья желтизна –
всё так прекрасно, так залито светом.

Здесь постою. И притворюсь, что вижу это
(действительно, я видел это в первую минуту),
а не мои фантазии, пришедшие со мной,
воспоминания, виденья сладострастные.
^

Зачем их статуи разбили мы,
зачем их выгнали из храмов мы,
ведь боги – нет, не умерли от этого.
Земля Ионии, ты ими всё любима,
их души о тебе не позабыли.
Когда тебя целует утро августа,
их жизнью пламенеет воздух твой,
а иногда и тело юное, небесное,
неясное, поспешно пролетает
поверх вершин холмов твоих волнистых.
^

Сказали что-то рядом, и вниманье
я обратил на вход в кафе.
Там тело я прекрасное увидел: мне казалось,
что сам Эрот создал его в расцвете мастерства –
оглаживая, округляя это тело с наслажденьем,
изящно туловище выпрямляя,
лицо вылепливая восхищённо
и уходя, на нём оставив рук своих прикосновенье,
какую-то изысканность на лбу, и на глазах, и на губах.
^

Та комнатка была обшарпанной, вонючей,
вверху, над подозрительной таверной.
Виднелся из окна какой-то переулок,
замусоренный, тесный. Доносились
глухие голоса рабочих снизу –
там в карты резались и веселились.

И в этом-то притоне, на дешёвенькой кровати,
я телом обладал любви, я обладал губами,
пунцовыми, пьянящими, исполненными
такой жестокой чувственности, что и теперь,
когда пишу я это – после стольких лет! –
в моём холодном доме, то пьянею вновь.
^

Воспоминание одно хотел бы передать я…
Но всё так смутно… словно ничего и не осталось –
давным-давно случилось это, когда я был ещё подростком.

Жасмином пахнущая кожа…
Тем августом – ведь август был? – в тот вечер…
Я помню лишь глаза, мне кажется, лиловые…
Ах да, лиловые – под цвет сапфира.
^

Клянётся он порой начать жизнь лучшую.
Однако, наступает ночь с её советами,
и компромиссами, и обещаниями,
приходит ночь с её особой властью
над телом ищущим, желающим, и он,
потерянный, опять хватает роковое наслажденье.
^

Я не был связан. Всё оставил и пошёл.
Отдался удовольствиям, наполовину настоящим,
наполовину порождениям рассудка моего,
пошёл я в ночь, исполненную света.
Пил вина только крепкие, как пьют
мужи, толк знающие в наслажденьях.
^

Пустая комната, такая небольшая,
все стены занавешены зелёным:
горит на медном стебле свечек стая,
и каждый огонёк трепещет, пробуждая
желанье страсти горькой, неземной.

В той комнатке подсвечник обозначен
сиянием прекрасным, окрылённым,
и необычным пламенем охвачен.
Для робких тел совсем не предназначен
подобных наслаждений крепкий зной.
^

Двенадцать с половиной. Быстро время пролетело
с девяти часов, когда зажёг я лампу
и сел вот здесь. Так и сидел я, не читая,
не разговаривая. Да и с кем поговорить,
когда совсем один я в этом доме.

Виденье молодого тела моего
с девяти часов, когда зажёг я лампу,
пришло, нашло меня и мне напомнило
благоухающие запертые комнаты
и наслажденье миновавшее – какое наслажденье смелое !
А также провело перед глазами
теперь неузнаваемые улицы,
районы, полные движения, уже исчезнувшие,
театры и кофейни, бывшие когда-то.

Виденье молодого тела моего
пришло и принесло мне всё печальное:
страдания семьи моей, и расставания,
и чувства близких мне людей,
умерших чувства, мной почтённые так мало.

Двенадцать с половиной. Как же время пролетело…
Двенадцать с половиной. Как же годы пролетели…
^

Да, годы юности моей, жизнь чувственная моя –
их смысл так ясно вижу я теперь.

Какие глупые раскаянья, какие тщетные…

Ведь смысла я тогда не постигал.

Тогда, в распутстве юности,
сложились импульсы поэзии моей,
искусства моего отшлифовались грани.

Поэтому не знал я длительных раскаяний.
И все мои решения сдержаться, измениться
мной помнились недели две, не больше.
^

Пытайся их удерживать, поэт,
хоть и немного тех, что остановятся.
Виденья эротизма твоего.
Влагай их, полускрытых, в образы свои.
Пытайся их оберегать, поэт,
когда они раскроются в уме твоём
то ночью, то при свете полдня.
^

Бальзам, отрада жизни – память о часах,
когда нашёл, испил я наслажденье, как хотел.
Бальзам, отрада жизни – что отверг я
рутинность в наслаждении любовью.
^

На красоту так долго я глядел,
что зрение моё насытилось.

Изгибы тел. Пунцовость губ. Безумье рук и бёдер.
И волосы, как будто с изваяний взяты греческих,
всегда прекрасные, хотя и неухоженные,
слегка скрывающие белоснежный лоб.
Видения любви, такие, как желала
моя поэзия… ночами юности моей
встречаемые… только ночью… тайно…
^

Его приятное лицо, немного бледное,
глаза каштановые, неприкаянные:
лет двадцать пять ему, но можно дать и двадцать.
Есть что-то от художника в его одежде
– и в цвете галстука, и в очертаниях воротника –
бредёт бессмысленно по улице,
весь погружённый в наслажденье беззаконное,
ужасно беззаконное, испытанное только что.
^

О чём он с робостью мечтал учеником, теперь воочью
является ему. И он гуляет, пропадает ночью,
бывает соблазнён. И как (искусству нашему) пристало,
кровь молодую, возбуждённую немало,
пьёт наслажденье. Плоть его побеждена
любовью страстной, беззаконной: лишь она
владеет юностью.
                            Итак, ребёнок учит все уроки,
становится достойным нас, и Мир Высокий
Поэзии в нём раскрывается мгновенною удачей –
в ребёнке утончённом, с кровью свежей и горячей.
^

Продлиться долго это не смогло бы. Опыт
меня так учит многолетний. Всё же
Судьба вмешалась как-то слишком резко.
Прекрасной нашей жизни срок был краток.
Но как же были запахи ошеломительны,
и на какой кровати потрясающей лежали мы,
какому наслаждению тела мы предавали !

Тех дней ко мне вернулось чувство,
тех дней, лишь наслажденью посвящённых,
какое-то тепло ушедшей нашей юности:
я в руки снова взял письмо,
читал, читал его до самых сумерек.

Потом печально на балкон я вышел,
пытаясь как-нибудь отвлечься, и смотрел
на город мой любимый,
на копошенье улицы и магазинов.
^

Один опал разглядывая сероватый,
я вспомнил два прекрасных серых глаза,
которых видел где-то двадцать лет назад…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любили мы один лишь месяц.
Потом уехал он, насколько помню, в Смирну,
нашёл работу там, и больше мы не виделись.

Наверно, потускнели – если жив он – серые глаза,
испортилось прекрасное лицо.

О память, сохрани же их какими были.
И, память, всё, что можешь от любви моей,
что только можешь, мне верни сегодня вечером.
^

Вчера, блуждая по району одному,
вдали от центра, я у дома задержался,
куда входил, когда был очень молод.
Там телом овладел моим Эрот
со свойственной ему чудесной силой.

                                           И вчера,
когда я проходил по старой улице,
внезапно засветились от любовного блаженства
все магазины, тротуары, камни,
балконы, стены, окна…
и ничего там не осталось безобразного.

Пока стоял я и смотрел на дверь,
совсем оцепенев у дома этого,
всё существо моё раскрылось и лучилось
в нём скрытым чувственным, отчаянным восторгом.
^

Ты вспомни тело, но не сколько ты любило,
и не кровати, на которых ты лежало,
но вожделение, сиявшее прекрасно
для одного тебя в глазах кристальных
и в голосе дрожавшее – всегда
мешала им какая-то случайность.
Сегодня же, когда всё это в прошлом,
такое чувство, что ты тоже отдавалось
тем вожделеньям – как они блистали,
ты вспомни, глубоко в глазах кристальных
и в голосе дрожали – для тебя, ты вспомни, тело.
^

Я больше не нашёл их – потерянных так быстро…
тех вдохновенных глаз и бледного
лица… там, в сумерках, на улице…

Я не нашёл их больше – полученных случайно
и с лёгкостью оставленных,
а после так мучительно желанных.
Тех вдохновенных глаз, и бледного лица,
и губ тех не нашёл я больше…
^

Как мертвецов прекрасные тела не постарели,
но их закрыли, со слезами, в мавзолее светлом,
у изголовья розы, и в ногах цветы жасмина –
так и желанья, кажется, не достигая цели,
прошли, а вместе с ними, неисполненна, невинна,
исчезла ночь любви, и утро страсти стало пеплом.
^

Сижу, мечтаю. И желания, и чувства
я перенёс в Искусство – что-то полувиденное:
так, лица или строчки, связи прерванные,
какие-то воспоминанья смутные. Ему теперь отдамся.
Дать Форму Красоте оно умеет,
почти неуловимо наполняя жизнь,
выстраивая впечатления, соединяя дни.
^

Он потерял его совсем. Он ищет в каждом новом
любовнике, в его губах случайных,
лишь те, иные губы. В соитьи с каждым новым
любовником себя он убеждает,
что это – тот же самый парень, что отдаётся он ему.

Он потерял его совсем, как будто не было его.
Ведь тот желал, так и сказал – желал спастись
от этого проклятого и омерзительного наслажденья,
от этого проклятого, болезненного наслажденья.
Ещё есть время, он сказал – спастись.

Он потерял его совсем, как будто не было его.
И, напрягая всё воображенье, иллюзиями заслоняясь,
в губах других парней он ищет, ищет губы милого,
пытается любовь его почувствовать опять.
^

Они расстроились ужасно, расставаясь.
Они ведь не хотели этого, их разлучили обстоятельства.
Необходимость как-то выжить принудила одного
уехать далеко – в Нью-Йорк или в Канаду.
Любовь их, разумеется, уж не осталась прежней:
их увлечённость ослабела постепенно,
их увлечённость ослабела очень сильно.
Однако же, они расстаться не хотели.
Да, виноваты обстоятельства. – А, может быть, вмешалась
Судьба-художник, разлучая их,
пока их чувство не остыло, пока их Время не переменило:
они останутся навечно друг для друга
прекрасными парнями, двадцатичетырёхлетними.
^

Он ходит в ту таверну регулярно,
где в прошлый месяц познакомились они.
Спросил – никто не знает ничего.
Он понял по ответам, что попался
ему какой-то неизвестный,
один из тех пронырливых парней,
что появляются и пропадают.
Но ходит он в таверну регулярно, каждый вечер,
садится и с двери не сводит глаз,
пока не одуреет совершенно.
А вдруг войдёт? А вдруг придёт сегодня?

Так длится три недели.
Его рассудок помрачён от похоти.
Он чувствует во рту вкус поцелуев.
Всю плоть от неизбывной страсти ломит.
Он слышит на себе прикосновенье тела гибкого.
Он жаждет с ним соединиться снова.

Он это всё пытается скрывать, конечно.
Но иногда плюёт на скрытность. –
Он знает хорошо, во что он влип.
Решенье принято. Как видно, жизнь себе
он исковеркает скандалом грязным.
^

В грязи харчевен и борделей
Бейрута я валяюсь. Не хотел я оставаться
в Александрии. Меня Тамидис бросил:
с проконсульским сынком пошёл он, возжелав
на Ниле виллу, в городе особнячок.
Нет, я не мог в Александрии оставаться. –
В грязи харчевен и борделей
Бейрута я валяюсь. Низменным развратом
я время убиваю. И одна лишь мысль меня спасает,
как длительная красота, как аромат,
оставшийся на теле, что целые два года
Тамидис был моим, такой прекрасный парень,
лишь для меня, а не для дома или нильской виллы.
^

Он пал совсем. Его любовные наклонности,
презренные и непростительные
(вполне природные), тому причиной были:
ведь общество такое узколобое.
Он растерял свои деньжонки постепенно,
и уважение к себе, и репутацию.
Ему уж тридцать стукнуло, а никогда
и не работал он – по крайней мере, на бумаге.
Он выручал какие-то гроши,
посредничая при постыдных сделках.
Он выродился так, что если часто
тебя с ним видят, то уж смотрят как-то косо.

Но лишь об этом говорить не справедливо.
О красоте его воспоминанье стоит большего.
Есть и другая точка зренья, и тогда
он предстаёт прекрасным: верной и простой
любви ребёнком, что превыше чести,
превыше репутации, не рассуждая,
поставил чистой плоти радость чистую.

Превыше репутации? Ведь общество
так глупо поняло его, так узколобо.
^

Трудись как можно больше, бедный ум. –
Его снедает половинчатый экстаз.
Он задыхается от перевозбужденья.
Целует каждый день любимое лицо,
касается божественного тела.
Нет, никогда он не любил с таким
неистовством. Но завершённости прекрасной
не чувствует в любви он: завершённости,
что от обоих исходить должна с желанной силой.

(Не одинаково они привержены разврату.
Лишь одного тот подчинил всецело.)

Он мучится, он обезумел совершенно.
А тут ещё работы нет: и это прибавляет горя.
Какие-то деньжонки
с трудом он занимает (иногда
почти вымаливая) – и концы с концами сводит.
Целует обожаемые губы, залезает
на тело превосходное – теперь он чувствует,
его лишь терпящее – и кончает.
А после пьёт и курит, пьёт и курит,
и по кофейням целый день таскается,
его приятное лицо изглодано тоской. –
Трудись как можно больше, бедный ум.
^

Портрет закончил в полдень он, вчера. Теперь же
разглядывает пристально его. Изобразил он друга
в расстёгнутой накидке серой, очень серой,
без галстука и телогрейки. Розоватая
рубашка приоткрыта, чтоб виднелась
груди и шеи красота.
Почти весь лоб скрывают, справа падая,
прекрасные, густые волосы
(весь год он так причёсывается).
На всём лежит оттенок чувственности,
которую хотел он передать, изображая
глаза, изображая губы… Да, и рот его, и губы
для утоления изысканного эротизма.
^

Какого-то забитого и нищего матроса
(рождённого на острове эгейском) был он сыном.
Работал в лавке скобяной. В лохмотья одевался.
Его ботинки были сношенными, жалкими.
А руки – солидолом, ржавчиной покрытыми.

Когда под вечер лавка закрывалась,
и сильно он чего-нибудь хотел,
какой-нибудь не барахольный галстук,
приличненький, для воскресенья,
а то, глазея на витрину, соблазнялся
какой-нибудь рубашечкой лиловой –
то тело продавал своё за талер или два.

Мне интересно, знала ли в античности
Александрия юношу прекрасней этого,
и совершенней, и несчастней:
не сохранился ни портрет его, ни статуя.
А этот – брошен в бездну скобяную,
так скоро, измождён работой непосильной,
развратом, издевательствами, пьянством, был растрачен.
^

Зашёл в кофейню он, куда они ходили вместе. –
Здесь друг его сказал три месяца назад:
"У нас и пятака нет. Двое нищих – вот мы кто,
зашелудивевших в районах этих сволочных.
Я прямо говорю тебе – я не могу с тобою больше
ходить. Другой, ты так и знай, меня желает".
Другой ему наобещал с три короба: и два костюма,
и шёлковых платочков. – Чтобы друга возвратить,
он всю округу переполошил и двадцать лир достал.
Вернулся тот – потратить двадцать лир,
но, кроме этого, и ради старой дружбы,
и давней их любви, и чувства их глубокого. –
"Другой" был пустозвоном, подлецом:
купил один костюм всего лишь, да и то
с натугой, после тысячи выклянчиваний.

Теперь ему не нужно больше ни костюмов,
и никаких платочков шёлковых,
ни двадцати ни лир, ни золотых пиастров.

Воскресным днём его похоронили, рано, в десять.
Воскресным днём его похоронили: почти неделя уж прошла.

В гроб жалкий положил ему цветочков друг его,
прекрасных беленьких цветочков: тот чудесно
смотрелся среди них, красивый, в двадцать два-то года.

Зашёл он как-то вечером – работу отыскал
для пропитания – опять в кофейню, где они
бывали вместе: как ножом, ему изрезала всё сердце
вонючая кофейня, где они бывали вместе.
^

Вокруг дома, районы, переулки –
я вижу вас, гуляю среди вас так много лет.

Я создал вас и в радости, и в горе:
тут было столько происшествий, столько дел.

Вы стали совершенным чувством для меня.
^