|
Греческий поэт из Александрии Константин Кавафис родился в
1863 году и умер в 1933-м. Уроженец чуть ли не самого космополитичного
города в мире, он смолоду попал в плен к французской поэзии
и учился у многих ее мастеров, начиная с Теофиля Готье. Скорей
всего, его ждала судьба любителя, дилетанта и эпигона, если
бы не стремление ограничить поэзию правилами особой эстетики,
требовавшей предельной интенсивности слова даже ценой так
называемого смысла. Лишь в пору зрелости ему удалось освободиться
и от подобного, удесятеренного суровыми карами, гнета. Он
добился этого, определив собственную задачу и подойдя к ней
с непривычной, внелитературной стороны: осознав себя звеном
и наследником эллинской традиции. Его поэзия развилась из
размышлений надо всей греческой цивилизацией как целым, будь
то сам архипелаг, Азия, Африка или Италия. Он не стал жертвовать
своей александрийской изощренностью, своим эклектизмом и декадентством
ради пресловутого здоровья. Напротив, он сделал их орудием,
тонким радаром, с чьей помощью переносился в жизнь людей разных
эпох. Видимо, сильней других его влекли сумерки эллинизма
и Византия. Так сложились его стихи – стихи человека, который
вылавливает из старых хроник позабытые или опущенные сцены,
вживается в них, говорит их голосом и в этой форме размышляет
о человеке как таковом, вечносущем и неуловимом человеке,
который никогда не остается тем же самым, но и не перерождается
с каждым новым днем календаря.
Едва ли не любое стихотворение Кавафиса
– микроновелла или микродрама. А стало быть, поэзия "нечистая",
беззащитная перед упреками в прозе, поскольку и погружение
в языковое творило, и высекание искр из столкновения слов,
и все ритуальные конвульсии авангарда ей в равной степени
чужды. Язык служит здесь для наикратчайшего изложения сути
дела, а не для борьбы со смыслом, и подчиняется тем же правилам,
что обиходная речь в сценическом монологе, который еще предстоит
произнести актеру.
В искусстве, как известно, абсолютных
новинок не бывает. Есть лишь струи в потоке – они поднимаются
на поверхность, уходят в глубину, снова выныривают. Французская
поэзия на переломе веков не раз пыталась преодолеть субъективность
авторского "я" за счет монолога персонажей, в которых
соединяются автор и герой. В англосаксонской поэзии, вообще
нередко одолжавшейся у французов, почву хорошо подготовил
Роберт Браунинг, введший в лирику действующих лиц. Конечно,
у англосаксов это лишь одно из течений, но оно достаточно
мощное (назову Эдгара Ли Мастерса) и многоликое. Будет время,
кто-нибудь еще напишет о связях Броунинга и Норвида – не о
взаимовлияниях, их не было, а о сходном для обоих значении
истории, раздвигавшей границы авторского "я". Греко-римско-христианский
мир играл для Норвида ту же роль, что Италия для Браунинга
и греческое Средиземноморье для Кавафиса.
Стихи Кавафиса я узнал недавно. Слава
его не сразу упрочилась в Греции и с большим опозданием пересекла
границу. Я встретил в нем старого знакомого. Впрочем, радушно
встречаешь каждого, кто утверждает тебя в собственной правоте,
а я давно стоял за такой выход поэта к более широким горизонтам,
как один из возможных, и года с сорок третьего пробовал по
мере сил пользоваться им на практике. Каюсь, я переводил Кавафиса
с английских переложений. Но, если учесть, как он относился
к языку, то это, в сравнении с другими, более поглощенными
словом, поэтами, – грех, может быть, простительный.
Беркли,
1961
Перевод Б. Дубина
|
