ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ОТКРЫТИЯ

Вечер оставил немножко тепла, но улетучилась хваленая бодрость.
Листьев сухих под ногами все больше, и поздно уже размышлять:
возвращенье домой неминуемо.
Сладкие дни одиночества – в прошлом.
Подолгу приходится говорить, в горле першит постоянно.
Кажется, что не хватает чего-то. Но
времени или событий, или молчания, или,
возможно, фруктов и солнца?
Впрочем, уже ничего не исправить.
Когда выбор сделан, выбора нет.
Ты не владеешь судьбой. Как видно из опыта,
она сама по себе и дает, ничего не давая.
Приходится с этим мириться и
не приходится сетовать: было бы глупо
вопли свои адресовывать пасмурным небесам.
Книги пылятся на полках. Которые сутки
нет сил улыбаться. Иного
требует сердце. (Сухая земля, трава и легкие сандалеты.
Движение без направления. Нам ли не знать,
что горизонт на равнине недостижим, что смысл имеет все, 
кроме смысла.) Хочешь чай? Или кофе? Или, быть может,
стоит на жизнь взглянуть по-другому?
Не предаваться мечтам и не жалеть
о прошлом, которое было и не было.
Мир всегда перед нами, у нас на глазах:
зажигалка, две кружки, последняя сигарета,
след утюга на столешнице, ручка и лист,
который дальше не хочется пачкать.
Чтобы мир изменился выбрось в урну окурки.
Осень уже наступила.
Иного уже не достичь.
От Кейптауна до Карачи – 8600 километров.
^

Le Serpent Rouge

Вот несущие конструкции, мне говорят, вот мир, говорят,
повернутый к тебе задницей. Что ты на это скажешь? Лето –
очередное – считает мои дни и ночи.
душ приму или выключу телевизор. Монитор,
и капли текут по спине, и что мне ответить?
Две стоваттные лампочки, комната словно обуглена, стены
оплавились – потоки прохлады
скользят вдоль окна, – их не влечет огонек мой.
Поеду ли в Крым, в Коктебель,
забуду там то, что забыто, покроюсь
загаром как новой одеждой, умру
от ножа, воды или камня, пить в одиночестве буду и
смотреть на толпу. А когда-то
лето случалось весной, весна же –
царила весь год. И затем:
все влекло, ночь казалась волшебной и плотоядной, закат
рубцевался на горизонте, кровоточили
окна, витрины, бассейны, река, и,
как чайки над высохшим морем, летучие мыши метались над городом.
Я на ничейной земле, ты в другом мире и
теперь даже воздух – более влажный. Скрываюсь от всех,
запираюсь на ключ, делаю громкость на максимум: мне
предвещает погоню и бегство японская группа U.F.O.
шпионской динамикой музыки к несуществующим фильмам
Хочу свернуться клубком и исчезнуть. Не советую
быть со мной рядом. Я
отравлен теплом и морозом, который грядет,
сменой дней и ночей, женских лиц, острых блюд и
горячих напитков, будней и выходных. Я отравлен всем этим
однообразием. Ночь,
ты не кончилась, нет?
^

REMINISCENTIO

Анатолию Герасимову

Друзья решили меня проводить до скрещения улиц,
где я уже не заблужусь, где можно поймать такси, тем более –
есть возможность вернуться, остаться. Пока же
мы медленно движемся к свету, струящемуся внизу,
в истечении переулка в крупную магистраль –
со звенящим трамваем, вжиканьем невидимых быстрых колес
и, совсем рядом, открытой пастью закрытого метро.
Ты пинаешь банку, затем камешек, разболтанная походка,
чиркнул подошвой бордюр, метнул
горящую спичку в ночь, темный силуэт, звездочка сигареты.
Твоя нежная половина рассказывает, умолкает,
интересуется мной, глядит в небо, в кромешную тьму и
взгляд ее полон безнадежною верою в завтра. Конечно,
не время для долгой беседы. Спешим по домам. И так слишком долго
мое тело скитается от берега кофе
к берегу коньяка или джина, или порой пристает
к дорогому пристанищу в шумном, набитом битком
клубе, где мы слушаем джаз,
прячась за сигаретным дымом, за чьим-то плечом, за колоннами
от судьбы, что у входа, по-над головами,
чужими глазами ищет нас, ищет и ждет.
Начинается мертвый сезон, говорят за соседним столом, и слова
вплетаются в басовые синкопы, в тонкое журчание флейты (так
камни во рту ритора-неофита коверкают фразы, приближая однако
трибуна к изысканной речи), смещая акцент
от "невыносимой легкости бытия" к вечеру вторника,
последним деньгам, одиночеству: чувству, сейчас
зримому разве что в паузах между игрой. Дни плывут
(музыка лишь подтверждает это) в неком ритме, никак
не связанном с температурой: май как ноябрь. Но вот –
катерок, зафрахтованный за десятку, режет волну на Садовом кольце,
таксист бубнит о дождях, томная зелень, тенор-саксофон,
и ставшая уже родной музыкальная фраза,
и я вспоминаю лето, когда мне было двадцать, и солнце,
дарившее сочные поцелуи, как-то:
инжир, ломтик дыни, хурма.
^

ДНЕВНИК: ФЕРГАНА, 2000 г.

1

Здесь самая разборчивая речь – 
беседа ветра с листьями. Все остальное – звуки, голоса –
стремится к тишине, подвластное 
негласному закону здешней атмосферы. 
Даже рупор, динамик, что по старой традиции 
разносит бодрые мотивы над парком,
доносится как будто издалека.
Последние сентябрьские дни прохладны, но 
вылизаны светом, словно серебро
лежит в основе зримого процесса –
как на старых снимках –
на тусклом блеске полустершихся дагерротипов. 
Город все тот же, хоть неузнаваем: 
вместо старых домишек центра – скверы. Что ж, вполне
приличный памятник тому, что в нашей
осталось памяти (где еще быть ему?). А этот,
реальный город стал как будто
доступней, мягче, податливей, как если б
сделан был из воска или пластилина
и ждал бы лишь касания руки, чтоб форму изменить.
Чтоб изменить. Чтоб измениться.

2

Углы, остановки, ветреный трёп.
Асфальт бугрится корнями и бликами.
В моем родном городе творится все та же
вакханалия покоя и зноя,
над которыми властны лишь ветер
и смена дней и ночей. Ноги прохожих
не оставляют следов. Лица 
не сохраняет память. Однако
город подвержен порче (вернее, подвергнут), 
словно бы его сглазили, едва ангел-хранитель отвлекся.
Тление под стать жизни – медленно. Потому
можно еще наслаждаться иными прелестями
(покоем и зноем, к примеру), на которых не видно
следов разложения. Впрочем,
видны они лишь старожилам (которых – наперечет),
проходящим ежеутрене тем же маршрутом,
и знающим наперед – что здесь было, чего уже нет.
Но город живет, превращаясь, возможно, в иной город или
в памятник самому себе (так, во всяком случае, видится нам), 
и так же ласково солнце, и кроны деревьев
защищают его (по возможности) 
от скверны большого мира, простертого там, за горами.
И к тому же окраины все так же пустынны и тихи.
Пожалуй, только собаки с большей злобой лают вслед прохожим,
рвутся истошно с цепей.

3

Еще пару слов: то, что мы видели – 
нравилось нам, смотревшим глазами приезжих.
"Пустынны и тихи", безусловно, применимо не только к окраинам: 
площадь ли, улица – разве что два-три силуэта мелькнут.
Практически нет знакомых. 
Былая жизнь канула вместе со многими своими героями, 
творящими ныне иную (ту) Фергану
в иных местах или
(Господь да пребудет с ними!) мирах: на других побережьях.
Теперь, здесь
другие люди строят другую жизнь, другой город, куда,
как и писалось раньше,
мы будем приезжать, но не возвращаться.
Хотелось еще добавить пару слов о высоких деревьях,
словно щит, словно второе небо нависших над городом;
о комфорте, деньгах, интересной работе –
том, что жизнью является и выносит
нас на людные берега европейских рек и озер; 
пару слов (как всегда) о солнце, ветре, молчании, но
ни слова о том, как разрывается сердце.
Здравствуй, Фергана.
Прощай, Фергана.
Здравствуй и еще раз прощай.
^

ЛИТЕРАТУРА
ЖУРНАЛИСТИКА
ПО-НЕДЕЛЬНИК БРУНО

ФЕРГАНА.RU
ФЕРГАНА.UZ