Он
убегал три раза. Впрочем, был и
четвертый, последний побег, после
которого – надолго ли, коротко –
он возвращался домой не раз, но не
вернулся никогда. Мать он любил,
но был отчим: дело было в этом. Мой
друг часами говорил о неведомом,
что скрывается за пригородными
сараями и огородами; о
противогазах и патронах, которые
можно найти на свалке за военной
частью; о бабушке, жившей в
соседнем городке, всего пятьдесят
четыре километра, пешком дойдешь
за день; о горах.
Его арсенал внушал уважение – лук
и стрелы, рогатка, праща, арбалет.
Как-то, отдыхая у родственников,
он увидел в соседском дворе
лошадь с жеребенком, и планировал
выкрасть его. Только представь,
говорил он, как мы будем совершать
набеги на птицефермы и коровники,
появляясь, то здесь, то там, везде
и нигде, как в кино: скакать по
долине, путать след в речных
поймах, теряться в предгорьях. А
потом мы захватим школу – проявим
милосердие, пощадим обидчиков, на
нас будут смотреть – с завистью,
ненавистью и любовью. На конях
перед испуганным директором,
раскрашенные как ирокезы, ведь
здорово?!
Первое бегство он совершил из
чистого благородства. Костя из
соседнего дома что-то натворил и
боялся показаться дома. Рассказал
об этом во дворе. Считалось нужным
идти, если не домой, то - из дома.
Единственным, кто согласился его
сопровождать в отчаянном
предприятии был мой друг. Правда,
дальше окраин они не ушли. Но
пробродили до ночи. Он сказал
матери правду, но она не поверила.
Ему было обидно, он кричал: все
равно ведь когда-нибудь уйду,
сейчас или потом, какая разница.
Да, мальчики покидают дом рано или
поздно. Как если бы боялись стен.
Их душа, не терпящая стеснения,
всегда шире отведенного уголка со
столом и книжными полками, где
вещей – всяких непонятных и
ненужных штучек, камней, железяк,
журнальных вырезок –
скапливается больше, чем во всей
остальной комнате. Мальчиков
манит ночь, звезды и страх,
подвалы и чердаки, незнакомый мир
и чужестранцы, ловушки и капканы,
взгляд Сфинкса, прерии, зов
джунглей. Они растут, чтобы уйти и
мучиться всю жизнь: постоянно
искать нечто, не то, чтоб
неопределенное, скорее,
неопределимое – не терпящее
смысла, но сам смысл. Они уходят –
она это знала и плакала.
Мой друг был чувствительным, не
любил слез, обещал этого впредь не
делать. Но сбегал еще два раза –
из-за отчима.
Много времени он уделял младшим
братьям. Будучи намного старше их,
он старался дать им то, чего не
давали родители. Заставлял их
читать, рассказывал о бесконечном
мире и бренности, о мнимых взлетах
и реальных падениях, о счастье и
грусти, о смерти и любви. Не
имевший в детстве старшего
товарища, он хотел стать таким для
братьев. Он говорил, что чувствует
себя первопроходцем,
фениморовским Кожаным Чулком,
передающим свой опыт.
И в школе он не находил успокоения.
Он часто поступал против
требований и норм. Умудрялся быть
свободным и от существовавших в
классе групп и от четкого
учительского разделения нас на
плохих и хороших. Остававшемуся
обычно в стороне от всяческих
проказ, ему, тем не менее,
доставалось часто.
Был такой примечательный случай,
когда мы всем классом решили
устроить "темную" одному
мальчику. Тот вполне заслуживал
этого: несколько раз доносил на
нас учителям, не давал списывать,
поджег муравейник и так далее. В
общем, был достоин, на наш взгляд,
"порки". Но мой товарищ, до
последнего момента не веривший,
что мы это сделаем, сказал (когда
виновный в спортивной раздевалке
был забросан куртками и уже
получал первые тумаки), что это
неправильно и, действуя так, мы
становимся такими же, как и
виновник события, подлыми
тихонями. И это когда в угаре
нахлынувшей жестокости могли
запросто поколотить и его.
Естественно было собрание, где
присутствовало все школьное
начальство. Олег помнил
нескольких человек, бывших в
раздевалке. Разбираться, прежде
всего, начали с ними. Вызвали и
моего друга, ведь его голос был
единственным, который "пострадавший"
слышал. Олег, правда, сказал, что
тот его защищал. Но раз
присутствовал – должен знать, кто
участвовал. И каким потрясением
для нас были его слова:
– Не знаю, зачем Олег меня
выгораживает. Он врет, я этого не
говорил. Я его бил. А кто там был
еще, не знаю. В этом состоянии я
ничего вокруг не вижу.
После его слов практически все
мальчишки, многих из которых
тогда тоже не было, также встали и
признались в содеянном. Дело
замяли, ограничились
незначительными наказаниями, а
ведь оно грозило исключением для
четверых ребят. Но против такого
единодушия учителя ничего не
могли сделать.
Досталось и ему, хотя классрук
знал, что он сказал неправду. И
наказан он был именно за
солидарность. Помню, как он со
смехом это прокомментировал:
– Меня внесли в черный список, как
польский профсоюз – за
солидарность.
Дело было в конце семидесятых, в
седьмом классе. Мы тогда и не
думали интересоваться политикой
и даже не знали о чем речь. А он
назубок знал карту мира, и имена
всяких президентов, борцов за
права, террористов и королей.
Некоторые преподаватели
использовали его умение
приводить совершенно невероятные
подробности темы. Причем, самое
смешное, что самой темы он мог и не
знать. Поэтому его часто вызывали
для дополнения чьего-либо ответа
и, таким образом, вытягивали,
особенно в конце четвертей, из
двоек за поведение, которыми
обильно орошалась его строчка в
журнале. Ему нравилось выкапывать
эти сведения, а потом спорить с
нами: насколько согласное кивание
педагога соответствуют знанию
материала. И мы прыскали со смеху,
когда ему удавалось поставить
учителя в тупик.
Ему снилась свобода и тоска.
Отчужденный от реальности, он жил
в мечтах и видел в окружающем
только грустное. И был уверен, что
настанет время, когда возможно
будет все изменить. Наверное, этот
его настрой, усиливавшийся с
каждым школьным годом, и направил
его в пединститут после десятого
класса. Притом, что говорить о
педагогическом будущем в нашем
кругу считалось плохим тоном.
Больные воспитательным насильем,
мы были тихими беглецами от
менторства и канонов. Даже
представить себя не могли в роли
учителей. А он, после выпускных,
объяснял насколько это важно и
что, будучи педагогом, вполне
реально оказать нужное влияние на
детей, помочь им стать
совершеннее, дать то, чего не
давали нам.
В институте его считали "мальчиком
со странностями". Однажды на
семинаре по фольклору он заявил,
что не считает народную сказку
гуманной. На возражения
сокурсников он ответил, что
предпочитает абстрактный
гуманизм – жизни в мире полном
зла, на которое главное вовремя
закрыть глаза. Что законы совести
для него важнее человеческих
законов – уголовного кодекса и
всяких там конституций.
Преподаватель задавал ему
каверзные вопросы типа "что ты
будешь делать, если на улице
пристают к девушке". На что мой
друг ответил, что действительно
есть ситуации, когда конкретные
этические установки, например
отказ от борьбы со злом его же
методами, оказываются в ловушке
реальности, существующей вне
идеала библейских заповедей. Но
ведь если к ним не стремиться, то
ничто не изменится. Все зависит от
каждого конкретного человека,
спасение мира лежит на наших
плечах. Это как с хартией о правах
человека – ее мало
ратифицировать, ей нужно
следовать.
После урока преподаватель пожал
ему руку и сказал, что впервые
слышит студента, размышляющего на
такие темы. Я не оговорился,
сказав – слышит. Преподаватель
прошел через Афганистан и потерял
там глаза. Они подружились и часто
общались уже после окончания моим
другом вуза.
А перед своим первым уроком он так
боялся, что внутренняя дрожь
передалась всему телу: затряслись
руки, перестал слушаться язык. Он
стоял перед классом, не зная с
чего начать. И тут я подумал,
рассказывал он, что я их
одноклассник, просто оказавшийся
у доски в отсутствие учителя.
Вспомнились наши школьные годы. Я
сел на преподавательский стол,
уже зная, что не смогу вести урок,
рассказывать тему. И решил просто
поговорить об истории, о том, как я
ее понимаю.
– История – странная вещь,
которая всегда и везде. Она
происходит сегодня так же, как и
сотни тысяч лет назад. Читая
учебники, мы с трудом
представляем, что это было когда-то
реально. Так скучно они написаны.
А представьте жизнь людей,
которые упоминаются в книжке как
безымянные массы. Они, как и мы,
любили, радовались, переживали. И
пока жили – не подозревали о том,
что история делается с каждым их
шагом, что они составная ее часть.
По большому счету вся история
человечества должна была
произойти таким вот образом,
чтобы собрать сегодня в этом
классе нас с вами. И собрались мы
не только для того, чтобы изучать
историю, но и делать ее.
Он учительствовал три года.
Классы часто отставали от графика
прохождения программы из-за его
манеры увлекаться вместе с
учениками на подробности или
совсем уж посторонние вещи,
забывая о теме урока. Он редко
ставил двойки и то – только в
журнал, принципиально
отказавшись украшать красной
сочной цифрой дневники. Он
говорил, что двойки должны
отражаться на совести ученика, а
не на его теле, имея в виду
возможные родительские наказания.
Спорил с завучем, разругался с
несколькими коллегами.
А однажды, во время большой
перемены он, прогуливаясь во
дворе, посмотрел на окна своего
класса и увидел мальчика из
восьмого "Б" стоявшего на
подоконнике. Он бросился в здание –
на второй этаж, тридцать метров по
коридору, через три ряда парт –
вскочил на стул и успел ухватить
уже падавшего подростка. И
вылетел вслед за ним. Собственно
было невысоко, но то ли
выступавший карниз, то ли ветка –
он сильно ударился головой и "скорая"
не успела. А паренек отделался
вывихнутой ногой и сломанным
пальцем.
Так закончилась история одного из
живших среди нас людей, который,
как и мы – любил, радовался,
переживал. И который останется
безымянным, даже если я назову его
имя. Важно не как его звали. Как
говорил мой друг, главное –
душевные порывы, внутренняя
борьба. То, что может изменить мир
вокруг тебя. Так он говорил.
С тех пор прошло несколько лет.
Иногда я думаю о нем. Мир медленно
меняется.
ПС № 23
от 28 февраля 1998 г.
|