index page

Hamdam Zakirov's Literature Archive (in russian)


FerLibr

архив   |   главная   |   новости   |   об авторе   


архив
главная
новости



 АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ РОМАН В СЕМИ ПОЭТИЧЕСКИХ КНИГАХ

У меня было чувство сегодняшней культуры,
но ни тени той, которой мне бы хотелось и в которой я,
вероятно, не написал бы ни строчки...
Эудженио Монтале

Послушай, сказал мне товарищ, именитые поэты расхаживают чинно средь растений с названиями редкостными: бирючина, самшит, акант. А я люблю дороги вдоль канав, травой поросших, где мальчишки руками ловят в обмелевших лужах головастиков. Сказал он это с улыбкой и оглянулся на приотставших наших друзей, горячо обсуждавших что-то из нового номера "Иностранки". Я хмыкнул. Я подумал, что речь шла о них.
Дело было в Азии. Мы шли по городскому парку, бывшему ботаническому саду при доме генерал-губернатора. В конце прошлого века, когда город только строился вокруг крепости (от которой улицы расходились лучами, для лучшего прострела при обороне), решено было создать необычный парк. Саженцы присылались не только из Санкт-Петербурга и Москвы, но и из Италии, из других стран. Конечно, последние восемьдесят лет сказались и на богатстве ботанического сада. Но тем не менее, вокруг нас зеленели и самшит, и аргаван (иудино дерево), и какие-то вовсе неведомые деревья, дышавшие воздухом еще наших прадедов.
Вечером мой друг без слов протянул мне книжку Эудженио Монтале. "Послушай, именитые поэты..." оказалось началом его стихотворения, процитированным почти дословно. Лишь "худых увертливых миног" мой друг для пущей ясности и простоты заменил "головастиками". Тем самым приблизив (переведя) эстетическую программу итальянского поэта, выраженную в этом стихотворении к реалиям, окружавшим нас – там и тогда.
С этой подачи было легче проникнуть в строки, наполненные волшебством средиземноморского воздуха и подробностями апеннинской почвы. Подробностями вовсе не экзотическими, а совершенно обыденными и даже тривиальными для итальянца. Как, например, лимоны ("Лимоны", так называется стихотворение, начало которого звучало выше), что там растут, словно яблоки у нас: доступные каждому, совсем не значительная примета флоры.
Монтале родился в Генуе 12 октября 1896 года в семье средней руки коммерсанта. Был пятым ребенком, из-за болезни оставил школу, проучившись лишь несколько классов. Его образованием занималась старшая сестра Марианна. Ни университетов, ни поездок в бурлившие литературные центры, с их поэтическими кафе, наполненными блеском глаз, крупицами белого порошка на юношеских усиках и пышными или запальчивыми речами, уже готовыми стать новым манифестом и (или) некрологом по загнивающему миру. Единственной учебою вне книг (если не считать краткосрочных офицерских курсов, диплом об окончании которых Монтале получил в 1917 году) были занятия оперным пением, прерванные смертью учителя. Это было лет в пятнадцать. Мир так и не услышал неплохого, как утверждают, бельканто. Но узнал певца, правда, говорившего – тихо, о тихом – о безлюдных побережьях, об окраинах, где "при этой тишине любая человеческая тень, которой смотришь вслед, воспринимается как будто побеспокоенное Божество".
В годы первой мировой войны Эудженио Монтале прослужил два года в тыловых частях. В 1925 году вышла его первая книжка "Панцири каракатиц", вся пропитанная солнцем и морским прибоем, которые обильно орошают берег останками, костяками этих самых каракатиц.

Солнце высоко – не жди пощады.
Значит, вечер мой далековато.
Лучший час – в плену вон той ограды,
создающей иллюзию заката.
("Полдня ореол в разгаре лета...")

Лигурийский пейзаж в стихах книги замкнут в своей неподвижности и кровоточит неприметными приметами с их солоноватым привкусом и таким же, белесым налетом.

Порыв, дохнувший горьким ароматом
соленых волн в петлистую долину,
настиг тебя под бледным небоскатом –
и волосы в глаза, на плечи хлынули.
(Ветер и флаги)

Много позже автор напишет об этих местах: "земля, где я провел часть своей юности, – красива этой шершавой, скудной, жуткой, как страшное наваждение, красотой".

Погрузиться в сад, ища прохлады
подле огнедышащей ограды,
слушать заросли, в которых
щелканье дрозда, змеиный шорох.
...
И потом опять на солнцежоге
удивляться с горечью, насколько
жизнь, ее заботы и тревоги
в этой – краткой, долгой ли – дороге
вдоль стены в бутылочных осколках.
("Погрузиться в сад, ища прохлады...")

Но лирику поэта нельзя свести лишь к описательности. Личный опыт и общечеловеческое достояние, складываются в плотные строки, в необычный для апеннинской литературы стиль. Иосиф Бродский, в своей статье, посвященной Монтале, определил его как "новый горький стиль" (в противовес dolce stile nuovo, новому сладостному стилю флорентийской школы, которого в ранние годы придерживался Данте, и который царил в Италии на протяжении многих веков).
Вот что говорит в своей статье "Стиль и традиция" по этому поводу наш герой: "Стиль, пресловутый, всеобъемлющий стиль, которого нам не дали последние прославленные поэты, пораженные якобинским неистовством, сверхчеловечеством, мессианизмом и прочей червоточиной, мог бы явиться нам, пожалуй, от разочарованных мудрецов и благоразумцев, сознающих пределы и в смирении любящих свое искусство более, нежели переделку человека".
Приметою стиля, концепции гениального итальянца стало слияние литературного (или придворного, как его еще называют) языка и разговорной речи, которое позволило автору с наибольшей полнотой реализовывать установку на прозу повседневности. Именно она интересует Монтале, ибо "поэта ведет поиск точечной правды, а не универсальной". Это слияние придает необычайную пронзительность и искренность стихотворным строкам, в которых соседствуют зрительные образы и категории философские, где эстетика поверяется этикой, а ритм, для точности и музыкальности вербального рисунка, использует и рифму, и отсутствие таковой.
Последнее выделяло поэзию Монтале в особый ряд, не подлежащий классификации на фоне царивших в ту пору "измов" и литературных школ, многие из которых известны своими манифестами и декларациями более, нежели реальными достижениями, сохранившими бы свою актуальность и значимость спустя хотя бы десятилетие.
Впрочем, критике удалось найти для поэта более или менее подходящие рамки. Ими оказался герметизм – даже не какое-то четко обозначенное течение, а, скорее, форма выражения действительности, некоего переживания, затененных словесными образами, внешними подробностями, атмосферой. Вот как охарактеризовал много позже свою работу и причины, по которым его творчество могло быть соотнесено с этим поэтическим течением сам поэт: "Я не стремился к чистой лирике в том смысле, как ее позже понимали у нас, к игре звуковых внушений, нет, мне нужен был такой результат, который содержал бы в себе мотивы, не раскрывая их или, вернее, не вываливая их на стол: признав, что в искусстве внешнее и внутреннее обстоятельство и произведение-предмет – на разных чашах весов, нужно было выражать предмет и утаивать обстоятельство-побуждение". А так, просто и ясно, эта мысль выражена в стихотворении конца шестидесятых:

Ты

Обманутые авторы критических статей
возводят мое ты в подобье института.
Неужто нужно объяснять кому-то,
как много кажущихся отражений
в одном – реальном – может воплотиться?
Несчастье в том, что, в плен попав, не знает птица,
она ли это иль одна из стольких
подобных ей.

Причиной возникновения итальянского герметизма считается приход к власти Муссолини и давление фашистской идеологии, отразившееся на культурной жизни страны. Но не только невозможность, и даже опасность выразить свою гражданскую позицию обусловила появление этого стиля, возникшего, собственно, еще в двадцатых годах. Во всяком случае, в творчестве Монтале корнями герметических принципов служит влияние "темной" поэзии трубадуров, ранней лирики Данте (Бродский так и назвал цитировавшуюся выше статью – "В тени Данте") и его предшественников. Тем более, что уход от сочности в сторону прозаической аскетичности, компактности языка, ассоциативности, использование чаще фонетической, звуковой, нежели смысловой особенности слов, аллитерации и обертоны, то есть все слагаемые герметизма, прочитываются в текстах первой книги поэта.
Конечно, идеологическая подоплека "поэзии отсутствия" особенно заметна в следующих сборниках Монтале – "Обстоятельства" (1939 г.) и "Буря и другое" (1956 г.). В последний был включен и цикл "Финистерре", тайно вывезенный из Италии и изданный в Швейцарии в 1943 году. В стихах этих книг мало хроники, пусть и закамуфлированной, но ощущение происходящей трагедии, конечно же, передается – через природу, мрачные образы, человеческую боль и смерть.
Тем не менее, сам поэт никогда не считал себя герметиком, хотя и не спорил по поводу сложности своей поэзии. Даже больше, Монтале сопровождал свои книги примечаниями, которые должны были "дать кое-какие сведения о местах и событиях... и прояснить те редкие места, где чрезмерная привязанность к своему материалу могла сделать мои стихи менее прозрачными", как он заметил однажды. Впрочем, оговорки, пояснения о своей работе и своем отношении к нему Монтале оставил не только в статьях и эссе, но и в поэтических произведениях.

Сирия

По мненью древних, лестницею к богу
поэзия является. Быть может,
все и не так, когда меня читаешь,
но мне однажды это стало ясным,
когда обрел я для тебя свой голос,
и со стадами облаков и коз
он плыл и раздробился об утесы
и с высоты низвергнулся в низины
обгладывать занозистый терновник
и ситника озерного стебли;
и лики, лунный с солнечным, теряя
свою цезуру, сливались воедино;
мотор заглох, на придорожной глыбе
кровавой обозначился стрелою
путь в Алеппо.
(перевод Л.Мартынова)

Или такое совсем уж ироническое упоминание своего творчества в этом отрывке из стихотворения "Я сбился с ног...":

А вечером к великим лузитанцам
я был приравнен, коих имена
не выговорить, и еще – к Кардуччи.
Ты излучала гордость? Нет, я видел, как ты плакала
от смеха, спрятавшись в толпе, которая
скучала, но была потрясена.


Стихи четырех последних книг итальянского поэта – "Сатура" (1971), "Дневник 71-го и 72-го" (1973), "Тетрадь за четыре года" (1977) и "Другие стихотворения" (1981) – стилистически более прозрачны, насыщены сатирическими (касательно общества потребления, экономического чуда, массовой культуры и т.д.), ироническими и личностными, пронизанными светлой грустью интонациями, сквозящими в этих "мини-эпизодах", основанных в первую очередь на воспоминаниях, на "общении" с умершей женой.

***
Ты часто (в отличие от меня) вспоминала синьора Капа.
"Я видела его на Искии, в автобусе, раз или два.
Это тот адвокат, от которого приходят открытки из Клагенфурта.
Он собирался наведаться к нам".
И вот он наведался, я ему все говорю, он расстроен.
Похоже, что это трагедия и для него. Он долго молчит,
что-то бормочет, резко встает и кланяется. Обещает
и впредь поздравлять с праздниками.
Удивительно, что понимать
удавалось тебя исключительно людям невероятным.
Доктор Кап! Достаточно имени. А Селия? Что с ней случилось?

Последнее событие, эта утрата, проходит особой темой по страницам книг, по хрустально чистым, свободным от поэтической изощренности, императива метафор и образов маленьким, порой – в две-три строчки, поэмам. Монтале говорил, что в прежних книгах он "все еще, как певец, округляет рот, все еще недостаточно прозаичен". Теперь это достигнуто: за счет исповедальности, реалистичности языка, при помощи жанра дневника, позволяющего шепот, вопросы в пустоту, в безмолвие, где ныне обитает "обожаемый визави". Которому, собственно, не важны поэтические тонкости. Да и сам поэт, на пороге своего семидесятилетия, не озабочен ими. Однако эти монологи, не произносившиеся вслух, но пронизанные лирикой и любовью более, чем вполне конкретные, земные человеческие отношения – это та идеальная речь, которая, поминая лишь эпизод из жизни, уже объемлет ее всю и, вернувшись в настоящее из прошлого, уносится дальше – в известную неизвестность, за предел, за конечность жизни – туда, где все бесконечно.

***
Я сошел, подав тебе руку, как минимум по миллиону лестниц.
Теперь же, когда тебя нет, пусто на каждой ступеньке. И все-таки
долгое странствие наше было уж слишком недолгим.
Мое продолжается, хотя мне уже не нужны
пересадки и брони, ловушки, раскаянье
веривших в то, что существует лишь зримое. Я
спустился по миллионам пролетов с тобой рука об руку не
потому, что четыре глаза лучше, чем два.
Я спускался с тобой, уже зная: из наших зрачков
единственно верными, пусть и покрытыми пеленой,
были твои.
(5 из цикла Xantia II, 1967; из книги "Сатура"; перевод Х.Закирова)

Почти тридцать лет, еще с 1946 года, Монтале был сотрудником известной миланской газеты "Коррьере делла сера". Он писал музыкальные рецензии, печатал рассказы. Опубликовал несколько книг статей и прозы. В 1975 году великому итальянскому поэту была присуждена Нобелевская премия. Его жизнь, мало насыщенная событиями и давшая миру всего семь, вовсе не увесистых, но невероятно объемных по своему воздействию на литературу нашего столетия книг, прервалась в 1981 году.
У нас вышла небольшая книжка поэта ("Избранное", М., Прогресс, 1979 г.) и несколько подборок в сборниках европейской и итальянской поэзии ХХ века, а также в журнале "Иностранная литература". Хочется, чтобы знакомство с творчеством величайшего лирика современности было полноценным. Особенно этого хочется пожелать тем, кто узнал Эудженио Монтале из нашего не в меру поверхностного труда. Оно того стоит.

Переводы (кроме оговоренных) Евгения Солоновича
ПС № 118 от 3 декабря 1998 г.

литература   vs.   журналистика   |   наверх



ЛИТЕРАТУРА
ЖУРНАЛИСТИКА
ПО-НЕДЕЛЬНИК БРУНО

ФЕРГАНА.RU
ФЕРГАНА.UZ

 

SpyLOG

FerLibr

архив   |   главная   |   новости   |   об авторе   

© HZ/ DZ, 2000-2001