Я оглянулся и увидел, что прошлого нет. Не то чтобы туман или какой-нибудь там алкоголь, или годы, проведенные в расщелинах между годами, неделями, днями и всем тем, что их наполняло. Нет. Кристаллики чистого сознания вкраплены в этот день, весна сгинула и лето колет глаза тонкими иглами быстрых, но тягучих наслаждений. Прошлое испарилось, лишь температура перевалила за тридцать и я сделал последнюю глубокую затяжку.
    В плеере рокочет Mezzanine. Аккуратно, но настойчиво втаптываю в землю окурок. Оглядываюсь. Пекло, удушающий воздух, желанье сбежать, сезон распродаж, которые уместнее проводить в Серебряном бору. Но я – на Тверском бульваре, возле конторы знакомого. Man Next Door, дословно.
    Лето и связанные с ним невыгоды, черт бы его побрал: мой друг озабочен всем этим. Об этом блестят и капельки пота у него на висках. Он сидит в костюме, все время поправляя галстук. У него даже кресло мокрое, что говорить о спине. Он вытягивает шею, он закатывает глаза. Кондиционер захлебнулся от усердия. Не то, что мой друг. Курить хочу, говорит: их босс борется с вредными привычками жены. Но, почему-то на работе. Я дразню его беломориной, округляя глаза, надувая щеки. Чтобы понял, о чем речь. Помнишь ли, говорю шепотом, Долли Белл? А еще, шутки ради, дарю ему некое средство от потовыделения, купленное по дороге.
    Наконец, рабочий день кончен. Мы вышли на бульвар. Сели на скамейку, обмазали этим самым средством (а это твердое средство) папироску и так надышались густым томным воздухом лета, что силы покинули нас тут же.
    Мы, притоптываем ногами, долбимся каждый в своем ритме, захваченные солнечной инерцией, колкими лучами пробивающей сквозь кроны – то здесь, то там. Скамейка ходит ходуном. Я играю на табле, как Али Акбар Хан, поддерживая ритмический рисунок раги, и даже вижу вытягивающиеся губы Рави (Шанкара, естественно), который тянется вслед ускользающим струнам ситара и мелодии, что окисляется быстрее кадмия в этой совсем не такой как в Индии влажной атмосфере бульварного кольца. Мой же друг-бизнесмен в это время молотит потертую кожу своих ударных, – Джон Бонэм, который взбирается по лестнице к той самой медной сигаре, названной именем немецкого графа, но придуманной, кажется, не им, а неким немецким же кулибиным (как его, мать его, звали?), – уже готовый взлететь, как и Бонэм в неведомую, невидимую высь, когда я его прерываю: он с остервенением бьет себя кулаками по голове, утерявшей лесистость в джунглях банковских услуг.
    Смена обстановки на моего друга, отравленного конторской (евроремонт, разумеется) стерильностью и доморощенным "американским стилем жизни", подействовала, заметим, тлетворно. Он пьянеет, обжигаясь дурманящим бездельем, пьянеет, оглядываясь вокруг. Отвык он, отвык от вонючей сладости улиц, от этих лиц, искаженных сейчас, вдобавок ко всему прочему, муаром испарений, что тянутся от земли и раскаленного асфальта и делят мир на реальный и мнимый. Эти волнообразные ядовитые токи полосуют видимое, лопаясь мыльными пузырями у нас на глазах и создавая новую жизнь, новую цельность, новый город, – наводненный фантастическими и вполне правдоподобными уродцами, девушками неописуемой красоты, бабушками и голубями, и хлебными крошками, словно в замедленной съемке, словно перышки, церемонно опускающимися на землю, – город оплавленный, искривленный, подобный вертлявому виноградному стеблю на фоне почти прямолинейного крымского ландшафта: горизонталь морской дали, невысокие холмы, вытянутые в нить, вертикали пирамидальных тополей.
    Я начинаю пугаться. Возможно, просто "настал мамэнт такой", как пел Джигарханян в кино про сорок разбойников и их главаря, что ежика вместо приветствия послал куда подальше (но это было, правда, в анекдоте). Срабатывает реверс – на другой стороне кассеты Bond, Beats & Bass – и город заражается шпионскими страстями и динамикой биг-бита и драм-н-бейса. И точно: я оглядываюсь и вижу невдалеке трех блюстителей с автоматами, как у них модно в нынешнем сезоне, медленно, словно в рапиде, направляющихся в нашу сторону. А мой друг увлекся: выкрикивает что-то, машет руками, трясет головой. Прислушиваюсь: названья групп шестидесятых и семидесятых. Где там Кинчеву с его старенькой песенкой "Я – меломан"!
    Патруль же все ближе и ближе. Я хватаю друга, тащу его к дороге, уродцы на скамейках пялятся оплывающими глазами, я машу рукой, тачка тормозит. Причем – со звериным рычанием, а решетка радиатора даже лязгнула зубами и оскалила клыки. Водитель, подслеповатый малый, с линзами в очках не меньше сантиметра толщиной и с банкою в руках (о, как тогда я захотел, чтоб это был не London Dry! Мне, кстати, не полегчало, когда он пояснил, что это "просто пиво"), прогавкал: что, прокатимся по городу? И улыбнулся – по-американски, во весь рот, представив на наш суд цинготные зубы, рыгнув и этим погубив остатки калифорнийской мечты "успешного", блестевшей тусклым, очень тусклым пятнышком в мутнеющих глазах моего дружка. Я помрачнел, я сдвинул брови, для пущей убедительности прищурился и... промямлил (именно! промямлил): да. И понеслось.
    Архитектурные излишества бульваров, деревья, просветы неба среди домов слились в брусчатку, в гранитную крошку длинной раскаленной стены. Влажное марево, допекавшее всех и вся (даже меня, привыкшего к жаре в долине реки Чу), струилось по стеклам, обволакивало машину, как если бы большой-большой верблюд выплюнул на нас всю желчь этого мира. Я ничего не видел, я был слеп. Я оглядывался и понимал, что сзади ничего нет. Как и впереди. А мой товарищ что-то гнусавил, а я молил бога и светофоры наслать на нас пробку. Но пробка была в обратную сторону: это я видел. И пробка эта была в никуда и там была моя любимая и обещание, данное ей, что больше никогда, ни за что... как говорится, bye-bye love, bye-bye happiness, hello loneliness, I feel I'm gonna die.
    Впрочем, все кончилось благополучно, не помню, правда, как. Вечером мы обдумывали план действий. Конечно, наше бегство должно было иметь продолжение: с жарой не повоюешь. Ведь никакие привычные схемы не сработают – везде духота, толчея. Ни кино, ни клуб, где по вторникам играет знакомый джазмен, ни сухая баня квартиры. На юг: нас озаряет одновременно. Ведь, клин – клином, пекло – морем. И вот уже, на модном, лакированном драндулете моего товарища, мы несемся к железнодорожным кассам.
    Наконец, билеты на руках. Расталкивая навалившуюся липкую массу, пытаемся пробиться от окошка к выходу – все помешались, все пытаются уехать, – два дня на сборы, в бою утрачено три пуговицы, носовой платок и парочка монет.
    Из Москвы мы выбираемся рваными перебежками до кипящего суетой и потными телами Курского вокзала, взъерошенные тошнотворным маревом: как если бы разбилась колба в градуснике и ртуть растеклась, и обложила город невидимым и гибельным лучением в эти безветренные дни. Горячие и влажные ожоги московской атмосферы, наконец, сменились слабым ветерком плацкартного вагона. А далее – Крымом, казавшимся тридцать часов назад несуществующим.
    Всю дорогу трясемся под перестук колес, под Fishbone и Beck – под музыку, теряющую ноты, и слова, проглатывающие собственные окончания в просторах Средней полосы, затем в украинских равнинах и далее – средь крымских холмов. И вот уже – южное побережье аксеновского острова, и мы плывем распаренные, почти – растаявшие, по оголенной глади пляжа, бедер, ягодиц и шейных позвонков друзей и подруг, что поблизости и всех прочих, решившихся обнажить душу, продать ее за понюшку, коробок, стакан, за всю эту радость, чтобы в итоге растратить попусту, ни за чем, сейчас, принеся в жертву морю и солнцу. Мы лежим под Юнгой, в Коктебеле, и я вижу это словно во сне, будто навеянном солнцем, запахом крымского душистого разнотравья, прибившим нас к горячим камням, и чадным эфиром местных коньяков и портвейнов, струящимся со словами моих товарищей по счастью. Поднимаю голову, смотрю в морской простор. Воспоминание об отъезде – как путешествие в иное пространство, в котором мы были, но никогда не окажемся вновь. Как хочется в это верить, дай-ка затянусь.
    Мой друг и здесь отбивает свой старомодный ритм. Летом в Москве даже банки мрут словно динозавры, словно мухи, попавшиеся на медовую обманку клейких желтых полос, развешанных повсюду капканами, засадами для насекомых лохов. Там делать нечего, потому он лежит здесь, и тщится сосчитать (вот ведь, банкир!) стрекоз, что тоже помрачились рассудком и зависли над пляжем – эдакое шоу, черный вертолетный снег, крымский Apocalypses now – в каких-то, им лишь ведомых брачных летучих плясках. Сей стрекозиный наркотический угар длится несколько дней и один прошлогодний знакомый бормочет рядом: ну надо же, обпился молока позавчера, панки угостили, держит до сих пор, нет, больше ни за что и никогда...
    В Крыму пьянит сам воздух, сама земля. Зрение неожиданно оказывается подверженным опьянению. Ты смотришь вокруг и опускаешься на свой линялый коврик обессиленный. Льняные ткани, конопляные, шелк кожи девичьей, чуть тронутой загаром, дурман и его шипастые ядовитые плоды-орешки, мята, пряный сухостой, верблюжья колючка, виноград, млеющий в горячечном воздухе, на ветру и солнце... И все доброе, даже люди. Даже панки и всякие продвинутые. И никакие извилины не могут выпрямить волну, бредущую по морю пьяными барашками даже в штиль. И мы разбросаны на отвоеванном у обывателей с их арбузами пятачке, у кромки слабого прибоя, словно тюлени на лежбище, и пекло прибивает нас к земле, и морской бриз уносит накипь дней, и больше ничего не нужно. Разве что, еще одну затяжку, ничего, дотянусь.
    Мой друг, привыкший к средиземноморью, иногда впадает в кому. Не хочет подниматься, ему все надоело, он говорит "не могу, не могу больше так". Я внятно, насколько позволяет головная боль (депрессия, похмелье, отвращенье ко всему живому: вечные симптомы утра), объясняю, что и не нужно мочь, нужно отдаться этой реальности, которая хоть и кажется туманной, – в мареве сорокаградусном, в ином времени, отличном от московского на час (что только подтверждает, как нас двинуло на обочину дороги правильных – несильно, но настойчиво), в пене морской, – порождающей Афродит, сирен и других химер палимого солнцем мозга. Нужно отдаться, отдаться им и... получить удовольствие. Вполне, кстати, осязаемое и невозможное там – в черной дыре густых будней.
    Мы слушаем трип хоп, ленивую музыку, музыку тормозов (но не отморозков), ныряя с высоты внезапного женского вокала в бездну интимной тоски и монотонного, но адекватного происходящему ритма – ритма конвульсий и единственно возможных движений, жестов, слов – медленных, медленных, очень медленных. Небо стелется голубой простыней и наша компания в полном составе рушится на нее, а под ней оказывается водяной матрас и мы бултыхаемся на этой мягкой податливой тверди: смеемся, кричим, улыбаемся дням, наводнившим нами Черное море.
    Вечера проводим в заведении под тентами, продуваемом вечерней прохладой, напиваясь соками крымской земли, кровью известно кого, разлитой по бутылкам, а еще – курим, болтаем ни о чем, отплевываемся от музыки, заражающей ядом попсы черное южное небо и звезды, и наш звездный полет (наше яркое ослепительное шоу) в эту ночь, в это счастье безделья и легкости, в жизнь здесь и сейчас, свободную от вчера и завтра. Главное – не кто и не что с тобой в эту ночь. Главное – любовь и смерть, бредущие за тобой тенью или каким-нибудь замшелым хозяйским псом по пути от сарая за четыре доллара до набережной.
    Эта дорога, ставшая уже (после двух-трех недель) до боли, до остервенения родной сулит каждый вечер и каждое утро нечто отчасти узнаваемое, отчасти неведомое, подстерегающее новой влюбленностью, чьими-то кулаками, очередной порцией манны небесной, измельченной в порошок и отвергающей всякую возможность помыслить о возвращении. Потому, что возвращаться некуда. Потому, что ничего нет – оглянись лишь – и ты увидишь, и ты поймешь. В этом Moon Safari меня сопровождает Air или United Future Organization, и все тот же дымный запах, и вечно тлеющая сигаретка с трудом найденного здесь белого Gitanes.
    Мы едем в Казантип. Едем медленно, продираясь сквозь густой отвар степного ландшафта. Пейзаж лениво сползает с ветрового стекла. Табачный дым, не желая покидать эдем вазовского салона, обвивает нас, словно красная змея, прокуренным галльским баритоном. Затем нас пытается зарядить Propellerheads, но их динамика также увязает в жаре. Комариные тучи, тучи пыли, чуть позже прибитые внезапным дождем, народ, прибитый всем, чем можно, всплески света, вертлявые ди-джеи, вечное умц-умц-умц, что находит тебя в самых отдаленных уголках станции и ночи: от заката до рассвета. Мы допиваем остатки, докуриваем окурки, дотаптываем последний номер программы уже при ярком солнце – голодные, протрезвевшие, пустые. В ожидании машины валяемся в отдалении от общего, уже вялого шума. Скорей бы назад – к морю.
    Вот что сейчас остается единственно настоящим – солоноватый привкус на губах, как если бы ты выходил из прибоя, запах солнца, который хранит загар, несколько телефонов подписанных женскими именами и дым, курящийся от индийских благовоний и крымских трав, и две тонкие белые полоски, разделившие асфальт наших дней не вдоль, а поперек. О, эти белые полоски – прямые, меловые – на зеркальной поверхности жизненного мрака, что нас пытается все время обмануть, отражая, показывая, пробуждая, возвращая к действительности: осень, дожди и слякоть, сырость и холод! Представь, говорит мой друг, нам осталось жить неделю. Он имеет в виду – в Коктебеле. Внезапно и он проникся этим местом, где рай для тех, кто не узнает рая, проникся этим ландшафтом, извечной грязью, отсутствием удобств, обморочным чувством свободы от забот и постоянной городской зашоренности, от домашних хлопот и работы, от жизни стиснутой в определенные почти навечно рамки. Но осталось жить лишь неделю: семнадцатого августа, в понедельник – на работу.
    Обреченность мечом повила над нашими головами. Что дальше, спрашивает мой друг, поднимая руку. Купим сегодня стаканчик, предлагает он, поднимая другую. Тень его рук ложится мне на лицо, и они блекнут в солнечном ореоле, затем начинают опускаться и, словно при затмении, лунный катышек сползает с золотой монеты бога Ра. Moon safari. One way ticket. Если бы можно было купить билет в одну сторону, если бы была такая дорога. Дорога, которая постоянно приводила бы нас в одно и то же место, в одно и то же время. И была бы бесконечной, а разделительные полосы, что рассекают ее надвое, подсказывали бы: трасса одна, но пути – два, а реальность прошлого и будущего стерта далью горизонта в прах.
    Ладно, пора возвращаться, вставай. Будь что будет.

Коктебель-Москва,
1998