О своих поэтических пристрастиях неловко говорить: из опасения сопутствующих вопросов, из опасения наследить, оставить улики. Потому, что оказываешься ввязан в игру, и должен определиться – на чьей же ты стороне. В перечислении одних имен неизменно видится отсутствие других. В том, о чем ты говоришь неизменно выискивают то, что ты якобы умолчал. Искреннее признание в отсутствии ориентиров, в движении – без направления, в извечном тупике, попросту не воспримут. И возьмутся сделать это за тебя, особенно в том случае, если ты промолчал, считая, что выбор тобой уже сделан и он виден, и он, казалось бы, один – между внешним миром и внутренней, говоря метафорически, монголией, – пустынной местностью, где тысячи паломников бредут по направлению к своим тибетам.
Отдав предпочтение дороге, что выжжена судьбой и солнцем, и никогда не приведет ни в один из Римов, по которой будешь идти до конца – без передышек и возможности возвращения, ты выбираешь определенную форму существования. В поэзии – это направление, значимость которого не в широте и традициях, а в протяженности – некий зюйд-зюйд-вест (к примеру), не ограниченный языковыми, стилевыми или какими-то манифестированными пределами. Направление, кстати, свободное в том числе и от необходимости самой дороги, проторенных троп.
Но даже открещиваясь от внешних влияний мы, тем не менее, делаем неосознанный шаг с их легкой руки. Объективность и независимость наши – лишь кажущиеся. И все же избранный путь, при тщательной проверке каким-нибудь психоаналитиком или критиком, будет назван единственно для нас верным. Но пока не родился тот критик и предложено самому найти объяснение.
Ответ же, как водится, прост. Можно только догадываться, почему мы смотрим на юго-восток, а не на северо-запад. Однако пространство, в которое мы обращаем взгляд, наверняка сплетено из нитей неопределимых и для нас самих предпочтений. Равнина, сосновые перелески, заснеженный перевал или опаленная степь – понятия топографические. Но географические зоны и климатические пояса играют не меньшую, чем, например, этническая принадлежность, роль в формировании наших приоритетов. Голос, взгляд, речь – гобелен пространства и времени, которые нам суждены.
В литературном море соответственно – есть острова, порой целые архипелаги, где мы чувствуем себя естественно и комфортно. Где тембр нашего голоса не искажается гулким эхо, и нет необходимости подстраиваться под эту неустранимую помеху. Где наше видение и говорение находят подходящие выразительные средства. И воду, то бишь слова, которые мы используем по-своему. Потому, что кому-то это питье, кому-то возможность похвастать своими навыками в брассе и баттерфляе, кому-то – просто средство распарить мозоли на пятках.
*
Жизнь на юге, в Азии (впрочем, так же, как и в любом другом месте) своеобразна и описать ее в ясных для всех выражениях непросто. Восток скуп на слова, скуп на факты. Оттого и поэзия нашей местности, разлитая в раскаленном пространстве, на бумаге оказывается скрытой, упрятанной за совсем не поэтические, казалось бы, мелочи. Но южное бытие определяет неимоверно серьезное отношение ко всему, – будь то Бог или несколько птичьих перьев, повисших на ветке, – и известное "здесь и сейчас" применимо тут как нигде.
Земля истоптана роком, воздух объят пламенем, время испаряется как майский град. Поэтому ничего не происходит, и хватаешься за все, за что можно ухватиться, и в глазах отражается только, свойственная местности и ее обитателям, фатальность. Здесь все чего-то ждут, но не подают и виду. Потому, что знают – что ждут. Все обречены, и практичность, прежде всего в том, чтобы не думать об этом. Для размышлений подобных есть свое время – улим хаки.
Здесь бессмысленны всякие поиски и в этом весь смысл: здесь понимают не разумом, сердце внимает не словам. Реальность здесь только одна, – которую видишь и слышишь, – она давит со всех сторон. Это давление – все, что связывает нас с внешним миром. Это паутинка, опущенная Гаутамой ради нашего спасения за неубитого однажды паучка.
Поэзия здесь проявляет себя аскетически, в неприметных случайностях, и ты должен скрупулезно записывать факты – последовательно или в беспорядке – форма уже не важна. Поэзия этой земли подобна земле: крошится в руках, как иссушенный серозем. Отсюда и осторожность в словах и эпитетах, и отсутствие влажной северной эмоциональности, и постоянные трещины, сколы, ломающие ритм, сбивающие его то на невнятное бормотание, то на шепот.
Впрочем, опыты с сухостью или изысканностью изложения – всего лишь опыты. Можно писать как Тед Хьюз или Унгаретти, или вести нескончаемые диалоги как новые греческие поэты. Но важнее – уловить тот трепет, который охватывает бытие, когда мы приближаемся к его сердцу. Иначе, после "тепло, тепло, жарко" вновь будет "холодно", и мы останемся при своей технической изощренности ни с чем.
*
В том, что делаю я наверняка заметно множество разнообразных влияний. Можно долго рассуждать о них, о доле буквального и надуманного, мифического. Замечу лишь, что меня всегда интересовало каждодневное, обыденное. И если даже на фоне, скажем так, вечности, то более, чем сам этот фон. Поэзия тривиального, поэзия маленьких происшествий, внутри которых только ожидание, предчувствие настоящего события. Подкараулить, зафиксировать этот миг – вот, что пытаюсь я сделать.
Хотя, хорошенько подумав, следует признать, что все эти мои "попытки" не более чем мистификация, задуманная посредственностью, "профаном, что лето и рай совмещает", для таких же посредственностей, для библиотекарш (помните у Селинджера: литература должна быть понятна библиотекаршам...).
Эта понятность, доступность мне кажется важной. Если, конечно, что-то вообще может быть важным в этом несчастном мире, в этой треклятой стране.

Фергана – Москва