НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ

Мы изнываем на диване.
Жара играет с нами в свои игры. Спать:
так хочется и так невыносимо.
Присутствие друг друга нас тревожит,
как поцелуй сквозь сон, как будто
тревога обогнала этот миг
на несколько мгновений. Что-то
происходит, что-то нет. Вот
ночи зов: бездействуй. Радость смерти
не познать не умерев, а жизнь –
в пунктирах пауз, беккетовской тьме.
Смирение. Его –
недостает.
^

ПЕСНЯ ПОТЕРЬ: ЛЕТО. АНДРЕЙ

Четыре. Нежный запах
едва означенного утра. Робкий вначале свет
скользит от края горизонта. Птицы
его зовут. В ветвях день задышал. И твое сердце
бьется ровно, и яснее
в окне видны стволы, подрагиванье листьев, силуэт
соседней крыши. После ночи бессонной – зрение острее, тело
усталое взлетает: ничему его не удержать; и в опустевшей
груди крик гулко отдается –
неслышный, непослушный; и похоронена надежда, и друзья
уходят незнакомцами в бурлящие потоки смерти.
В этот час. Чтоб
дня хватило на приготовления, покупки и звонки,
чтоб до заката – с глаз долой. А за окном
заутреннее воркованье горлицы: о, одиночество! Я – хор,
солисты – прочие, и спрос ведь невелик с меня: никчемные
полеты в жарком воздухе. И в твоей песне я –
припев. Где запевала, гибель где?
^

ФРАГМЕНТЫ РАССВЕТОВ И РАССТАВАНИЙ

1

Дни проходят, ничего не меняя:
зеркальная пустошь проточной воды, запустенье
повсюду. Ночью взгляд
по углам разметает щупальца страха, но
только глаза закрылись, они
разрывают тебя, дробят в порошок, в отражение,
в сон: ты – река, что несет эту песню,
робким накатом перебирая струны, к грубым
ласкам моря, к его приливам, в которые
ты вольешься – каплей воды, нотой, – тень
выпитой песни.

2

Между ничто и ничто: сейчас, ночь;
стелется сонная злоба собачьего лая. На
бельевых веревках повисли часы –
пропетые, потревоженные рабы петушиной нервозности –
криков, взмахов крыльями; перья,
коснувшись земли, предваряют рассвет.
Рассеяв остатки тьмы, притаившейся между нами,
прочь умчался твой вздох – пение птицы, мелькнувшей
в девственном и голубом: вот он,
воздух воскресный.

3

Ночь и день сливаются утром
в чашу нашего пробуждения. Ночь и день:
черное солнце зрачка и занавес век, где
в складках укрылись
крупинки дрожащего сна. Пытаюсь забыть тебя,
несмотря на желание скрыться
в белой одежде твоей – покрывале, вуали, груди,
в молоке, с чуть заметными красными жилками
глаз твоих и в волнах волос; несмотря
на желанье найти
терпкую сладость пыльцы абрикоса
в твоих бледно-розовых лепестках. Пальцы
сквозь струйки золотистых песчинок добрались
к багровому дну родника.

4

Конец ночи, и это странное раскачивание, и плывешь
в предчувствии жеста, в предчувствии
короткого, ничего не значащего слова, – предвкушая
кружки, квадратики, овалы, в которые неминуемо
превращается этот, пока зеленый город, что погружен
в дремотное марево, что
желтой паутиной серебрит
окна, глаза и книжные полки; касается лица
прохладною рукой рассвета; кружится в голове
словечками, здесь неуместными – саргассы,
пинии, мистраль; и день
начинает гудеть, словно помпа: ночь
заливает трюм, нет числа пробоинам, и
ничего не поделаешь – нам
вместе не быть.
^

ФЕВРАЛЬ

Вернись к весне, не знающей расцвета.
Эудженио Монтале

То, что не называемо – скитание, призрак его
пепельным утром. Не хочется говорить, но
смертельно молчание и пустые слова
бряцают в маслянистом воздухе, словно
цепи юродивых. Шаг,
и уже ничто ненадежно:
в глазах – свежегрунтованный холст, ноздри
вдыхают боль. Рука с кистью дрожит, небо
рвется в клочки, и в каждом –
недвижная птица, солнце или то, что невидимо:
горние выси, шелест ветвей нарождающейся весны.
Ждешь окончания дня, на ходу
застегиваешь пуговицу, шарфом обмотался, куришь
одну за одной. Теплый ветер, капает с крыш.
– Пока падает капля,
успею ли я уйти? – он говорит. Но
вот выбор: терпение. И
вернешься домой, и скомкана перспектива,
скомканы и брошены в урну листы, где
горизонты отчаянья – только чернильные пятна,
ландшафт же, до дыр
топографами изучен, как ты метко вставил.
Время походов и бегств кануло в Лету.
И царь Урука не стал бессмертным. Закрой
дверь с той стороны косяка, где легче
дышать. Нарисуй это черным. Вернись
ко мне. Вернись
к земле, не знающей рассвета. Хоть что-то
сделай. Или
ничего.
^

ДНЕВНИК: ЧУЖИЕ ПИСЬМА

1

Напрасно я не слушала тебя. Но, впрочем,
это в прошлом, нет возврата дням,
разбитым вдребезги. Их даже
память стерта. Юность – как отрывки книги,
прочитанной давно и о которой
лишь пальцы сохранили чувство, а сюжет
покрыт туманами, теперь
частенько приползающими в город из сырых предместий.
Кстати, помнишь наши туманные прогулки:
тело набухает влагой, нечем думать и на помощь
не позвать – крик вязнет в горле, и ты сам
как будто превратился в сгусток пара.
Той силы ощущений нет в помине,
ничто не радует, ничто не огорчает. И
только редким отголоском
утихшей молодости промелькнет
красивое лицо: шелк тонкой кожи и глаза –
раскосые, манящие, слепые... Но
ты простишь, никто кроме тебя
не понимал моих сапфических фантазий, о которых
с усмешкою ты отзывался, предлагал
их рифмою увековечить и т.д.
Во многом из того, что было,
есть и твоя вина; а ну-ка вспомни
слова свои: есть вещи, мол, важней любви. Я думала,
что поняла тебя.
Все с этого и началось, вернее,
этим кончилось. Ошибок
не исправить. И пора оставить
былое в сточной яме своей гнить.
Эпиграф к нашей сказке:
было или не было, а лучше Бога ничего не было. Тебе
должно понравиться. Прощай.

2

Мне ничего не светит. Нет звезд, которые другим
чуть ли не каждый вечер озаряют путь.
Нет свеч, что не дают уснуть и заставляют
писать стихи, привносят долю
романтики в бездонный сумрак жизни. Видишь,
я начитался глупостей и даже в письме сквозит патетика.
Ни ты, ни я ее не терпим. Что-то есть в поэзии
никчемное, больное, если ты позволишь. О твоих
"нетленках" речи нет, конечно. Впрочем,
пусть остается поэзия поэтам. Опоздали мы с тобой
на поезд, что тут скажешь. Слава
не про нашу честь, и премии и прочее. Один
мой здешний друг, вчера напившись, кричал:
"Настал наш час, нищие и калеки. Настал, наконец-то!"
Знаешь, это ближе
к реальности. Я
много пью теперь и часто
вспоминаю наше время. Кстати,
тогда я задавался вопросом, на который
не нахожу ответа по сей день.
Ты, может, скажешь почему
нас привлекали печальные тропинки, где ни души
и по которым продвигались мы
от одного грехопадения к другому, еще более
ужасному; где так мечтали сгинуть, но
ничего не получалось; где
ожидали нас лишь расставания; и были
желания необъяснимыми, и потому – несбыточными; где
рослые цыгане могли нас облапошить, азиаты
нам улыбались, незнакомцам, приглашали к чаю и ничто
не предвещало смерти, несмотря
на то, что было полно ею? Ладно, ладно. Кончаю эту тему.
И вообще, "пора заканчивать, пора", как сказано у классика.
С тобою я согласен. Что-то, что-то
удерживает от падения, и я молюсь, и...
Бог мой! Это все.

3

Я помню ночь и душное мерцание,
и дымный голос твой. Он затерялся
среди дней – непрошеных и ненавистных, – которые
нас облачали в потный, тесный
наряд. Мы чувствовали в нем себя шутами,
стыдились выходить на свет, но если
не из чего выбирать: что делать? –
только жались к стенам. Ночь
шершавою рукой нас обтирала, целовала
руки, плечи, грудь; мы очищались, превращались
в собственные тени, вплетенные во мрак,
как стебли камыша в корзину,
куда бросается белье, где терпкий
запах тел – мужских и женских – вечный
"спутник жизни". Нам
ничто не нужно было и ничто нас не касалось; время
бездвижно: в темень
такую даже стрелки боялись двинуться. О нас
того не скажешь – так оживлены,
что вспоминать неловко. Я
вечно теребил тебя. Теперь
это удел воспоминаний. Мы тогда
свое молчанье путали с дыханьем ночи.
Сейчас я путаюсь в другом:
где ты? куда исчезло все? кто
по ту сторону барьера
этого?
^

СВИДАНИЕ

Сочно-зеленые дни. Взгляд русалочий твой
стал еще более влажным. Город
краснокожих: один из них
слоняется по комнате, переставляет пластинку, ждет
чего-нибудь. И что-то происходит –
за стеной, внизу под окнами бьет парень жестяную банку,
хвост собаки чуть вздрогнул и ярится солнце, но
"что сделает оно с твоим загаром?" – замечаешь вслух.
Тень жалюзи одела
в робу полосатую портрет Феллини, сзади
песня слышится – там "Крематорий"
картинки пишет с нас и небо тихо меркнет,
книжечка Ван Вея падает на полке.
– Пекло, – ты перевернулась.
Мое сердце ковыляет,
боясь споткнуться, взгляд оперся о твое плечо,
блестящий план погашен в пепельнице: время и тебе
что-либо сделать. Лето. Медленно рука
с груди моей сползает вниз и дальше, дальше. Бьются
в тисках будильника секунды, и оса
с той стороны к стеклу прилипла, словно
шумом заворожена – так
вентилятор некает, рассеивая пепел по столу,
скользит рука и все это стремится
к небытию, тягучему покою.
Роняю виноград, ты усмехнулась: "Вот,
запачкал простынь", и уже пора,
и ты уже одета. Лето,
длань небесная, твое
умение, мой ангел, делать все.
^

БЕЗ ВОЛНЕНИЯ

Город медленно плавится. Тень
за тобой волочится уныло, словно
пес, которому
лень клянчить пищу, вильнуть хвостом.
В жару не до ласки, в жару
рыбы буравят дно, птицы
мечутся в поисках ветра. Лето
звенит кружками по кабакам и возле моста
одноногая пьянчужка тянет руку.
Кислород испарился:
дышим жабрами и гоним – от
дерева к дому, по дворам, к новым
рубцам и ранам. Картина
друга-мариниста утекла меж пальцев. А уже
август. Может, чуть прохлады. Может,
чуть волнения для замирающего сердца. Оголи плечо.
В тот день, ты помнишь, мы курили,
слушали "Аукцыон", я видел каждый инструмент
в отдельности, они
играли сами по себе, и шепелявый призрак
солиста пел: "...хочу
поставить крест
на своей судьбе". Ну вот,
и ты крестился. Что же делать мне? Такие вещи
не выбирают ведь. Или –
потными руками
с лица снять маску – стать
самим собой и умереть, может?
^

ВЕЧЕР

Нагнувшись, мальчик пьет из проржавелой
трубы. Затем он продолжает наблюдение за
курами, индюшками, что шмыгают, выискивают что-то
в траве истоптанной, в осевшей пыли.
Мы проходим мимо. Вот
мы и дома. Тяжесть,
которая сжимала наши губы, испарилась,
едва был перейден порог. Здесь
нет тревожных взглядов, кроме этих – с картинок,
фотографий, развешанных на стенах, – в общем,
привычных и бесцельных: мертвых
по-доброму. Домашние дела –
поставить чайник, переоблачиться, душ принять, чуть-чуть
уменьшить громкость проигрывателя,
две-три пустые фразы, на диване
листать какой-нибудь журнал и ждать,
когда стемнеет и животный страх
притянет нас друг к другу. Что еще?
Еще желание, чтоб утро
не наступало, – грезить в долгом сне, где дети
поют: "Мы
играли вам на свирели, а вы не плясали,
мы пели вам печальные песни, а вы
не били себя в грудь".
Ведь это было б к месту. Как
по-твоему?
^

ВТОРОЙ ПЛАН

– Если продолжения может не быть, нужно ли
начинать? Тем более
когда все пропитано фальшью, – говоришь
глядя вокруг, и непонятно: о чем ты? О том,
что нас окружает? Пейзаж –
тусклый, безликий, нет ничего,
что стоит упомянуть. Проходим какое-то расстояние
в молчании, на углу
ты взрываешься: хватит, хватит. Будто тебе
внезапно открылось то, что мешало жить до сих пор.
Прыгаешь через арык, пробегаешь
мимо коровы, за дорогу, по пустырю. Я же
теряюсь вконец, не решаясь
сделать два-три шажка за
полосу тени, заключившую в некую рамку
это место, где я постепенно
становлюсь "основным персонажем"; туда,
где темно и безжизненно и твои
выходки не будут
вечно ставить меня в тупик.
^

В ТЕЧЕНИЕ ЧАСА

Еще немного тишины и свет затопит сердце.
Ты опустила голову, и листья чуть дрожат
за настежь
распахнутым окном. Мечтает
дерево стать птицей, видит сон собака. И лишь нас
коснулся мрак рукой, и мы обречены
не бодрствовать, но грезить
томительным июлем, дуновеньем
благодатным для вспотевших тел. Мы поглощаем дыню,
с моих усов сок капает. В конце концов
кровать и мы измазаны, бахчевый запах
наполнил комнату. А вне ее все гибнет, ничего
не существует: только ты и я, и смерть –
в трельяже – отражает твое тело. Зазеркалье
сто крат реальней, чем наш быт.
Проходят дни, но ничего
не удается выдумать. Февраль
ослаблен теплыми ветрами, и слабею я
при мысли о возможном
исходе. Череда событий
не оставляет шансов. В голове
застряла перебранка двух парней,
прошлепавших с ленцой под окнами. Нет сил,
нет обуви, чтоб выйти на дорогу,
которая б свела с ума. Февраль
и боль не передать словами. Половица
скрипнула в прихожей: там Господь
себе занятье ищет. Что
ты ему предложишь, Каллипига?
^

АДОНИС. ЛЕТО

Тихие запахи ночи. Лист,
вымытый добела, полнит слепое молчание.
Степь дышит рассветом, пугливым
движеньем тушканчика, сонным взглядом орла
пронизана насквозь. От нас
требуют мужества: здесь и сейчас. Сердце
откликнулось на зов – белое
пространство, струйки крови, след твоих следов
в туманном безголосье. Утро. Первые шаги
птенца по направленью к небу – с ветки
на ветку, крыльями махни, ну.
Мне же
ни шагу сделать не дано. А ты говоришь: "Нас
обрекли на свободу, но мы
тут же ее потеряли. Молись в тишине", – говоришь, но сам
ставишь пластинку группы R.E.M. и танцуешь, как
их солист в нашумевшем видеоклипе. И ты
теряешь свою религию. И я. В то время как
смеющиеся девушки выбирают цветы
и Бог им улыбается из бутонов.
Скажи,
зачем мне мужество, если ты
от меня отвернулся, мой золотой?
^

АВГУСТОВСКИЕ ИДЫ

Ничто не поможет. Только бы
лето не проходило. Жара
сродни одиночеству. В городе
не встретишь человека,
и это
наиболее человечно.
Отдаться тихому течению печали,
что высушена летом, мне
посоветовали; зной, холодная вода.
В автобусе ругались из-за места.
На книги денег нет. На жизнь
нет сил. И чем продолжить тему? Регги
из ретранслятора доносится, и ты без слов
так долго смотришь на меня. Дорогу
перебегают девочки и привлекают
к себе внимание. И я
хотел бы видеть, но,
когда чуть ли не каждый с третьим глазом,
сильней желание ослепнуть. И
в ярком свете тонут силуэты, люди
жмутся к стенам: мрак безудержный, и мне
дано жить только одну ночь,
что никогда не кончится, которую прервет
на время лишь твой облик; вспыхнет
при свете спички
твое лицо,
сестра,
дык ёлы-палы.
^

ПЕПЕЛ

Весенний день. Луч солнца
полкухни занял. Я
греюсь в одиночестве, оттаивает
сердце. Музыка слащавая зовет
к чему-то романтическому. Я
читаю Тракля – "Псалом", но вся религиозность
увязана со светом солнечным, что выжигает
на коже тайные языческие знаки, стирает, словно ластиком,
стигматы и татуировки. Рай
для тех, кто не узнает рая. Город –
вечный, проклятый – мне заслоняет горы:
дома, унылые, теперь преобразились, как деревья,
что всем видом
показывают – мы беременны весной, и в чем
еще ей чувствоваться? Этот бред
все время в уши лезет – то
мухой, то залетным шмелем, или голубями, что
на веранде браком сочетаются. Ко мне
нейдет мой ангел. Кто ж меня спасет,
о Ардвисура? Ведь весна,
и голубое небо пока что холодно и глухо
к моим мольбам. Я бы хотел услышать
"песню яблоневых ветвей". Взамен
мне предложили
покончить с глупостями и заняться делом. Боже!
Наверно, время стать зороастрийцем:
сжигать все на пути и за собою
лишь пепелища оставлять, и пеплом покрывать
свои взлохмаченные патлы. Впрочем,
все так примерно и выходит: середина марта,
полдень, кухня.
^

КОНЕЦ НЕДЕЛИ: БЕГСТВО

Вихрастые порывы
с дороги пыль смахнув, кружатся на обочине. Влачится
день, обутый в пар асфальта. Маленькие смерчи
сопутствуют и нам, и с неба бьет искоса
солнечный прибой. Ты обтекаешь лучами, говоришь:
"Господень колер!" Неба белизна
проглатывает наши взгляды, речка за пригорком
накрыла звук шагов муаровым анданте. Воскресенье
сгорает в чреве лета, оставляя
пепельный осадок в том,
что называют временем – мы в нем,
как в камере обскура, – сзади
никаких следов, но отовсюду
внимает тишина беседе, пристально
следит за нами бог предместья. Свет окрасил
прозрачной позолотой раны. Воздух
полон запахов. Округа же,
как объектив: то отступает, то находит,
выискивает мелкие детали,
уткнулась мне в глаза, тебя коснувшись,
взметнула ввысь, ослепла на секунду,
от горизонта клок оторвала и заскользила
над речным бурленьем,
чтоб в тихой заводи себя опять найти и наши
силуэты склоненные – твой жест,
мое псевдодервишество и все это сегодня, что блеснуло
на лезвии ножа, которым
расправился ты с мясом. Разговор:
Дж. Леопарди, несколько имен
мне не знакомых, впрочем,
ведь это только имена. Мне тоже хочется, чтоб мое имя
звучало как простые слоги, ничего
не говорящие кому-либо, даже
матери.
– Жизнь это "Уикэнд" годаровский, – ты вставил,
разлив по оловянным кружкам кровь Христа.
^

В ПОИСКАХ ТАИНСТВЕННОГО

Солнце:
боль стихла. Рассвет
будит желания, и хочется неизвестного, нового, и
нежный отлив песка, и листья томятся
в объятиях теплого утра.
Пространство без тайн, знакомое наперед. И все же –
простая утеха – исхоженный сотни раз
маршрут и возможность не видеть, не
разглядывать то, что творится окрест.
Воздух пахнет зеленым,
дурманящим зельем легкие полнятся, Отчим дыханием.
Небо арийское. Небо,
и мы ему молимся каждый день, и разве
наши слова не слышны? Мы обходим постройки, где
возня петуха возле кур, более
ничего обжитого. Только
конопляные заросли, потаенные уголки, опаль,
который год не убранная с огородов, и у забора
два паренька в завесе табачного дыма и слов, что и мы
перебрасывали друг другу когда-то как
пинг-понговый шарик. Это
красное солнце в венце из колких
осенних сучьев – ранний закат, уже двадцать семь,
и кто знает, что будет еще. Мы скользим
по темнеющим подворотням, хотя
другие времена и нравы, и этот
город, в котором мы выросли, в котором
больше не можем жить, скажешь ты. Но может,
что-нибудь оставили нам вездесущие духи? Хотя бы,
тихую смерть на солнцепеке или
сон в тени одичавшего винограда в полдень, когда
лишь муравьи исследуют окрестности
райских кущ.
^

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Испробовал чернила все, советы
друзей и даже грай вороний
выслушал внимательно. И отклонил. Погода
сменяется погодой: солнце или хмурь, и полутемный день
преследует на улице, обманывая,
вечером прикинулся, и ничего не обещает завтра. Этой ночью
ни звездочки и ты так далека,
что расстояние уже не причинит расстройства.
Нелепо
об этом думать, когда бессонница, шуршат
колеса непрерывно за окном, под боком
книга скучная, дым сигареты, и прошло полгода.
Лишь строчки из Монтале в голове, из
рта пускаешь кольца и, скажи,
что и на что ты променял? Очередная
ошибка, пауза, как в пьесе,
где между будущим и прошлым – ничего.
Вот осень, ночь и мертвое пространство,
что выжало и выбросило вон
мои желания, вплоть до последнего.
Бесплодны все попытки что-то сделать.
Слова увязли в горле,
тянутся и тянутся жевательной резинкой,
и как всегда не те. На чем
надежда наша держится, мой бог?
И речь себя не оправдала. Может, только
зрение сосуществует с этим миром
без боли. В веках
закрытых мрак еле заметно шевелится. На кухне
тараканы беснуются, из крана капает, сбивая
ритм дыханья, больше
ни звука. Ни строчки о тебе, и этой ночи
не суждено забыться в час рассвета:
песок иссяк. Хор ангелов
сменился муэдзином. Спи,
не думай.
^

КНИГА "ФЕРГАНА"
ЛИТЕРАТУРА
ЖУРНАЛИСТИКА
ПО-НЕДЕЛЬНИК БРУНО

ФЕРГАНА.RU
ФЕРГАНА.UZ