ПРИЛИВЫ

...Нам осталось только перебирать четки:
руки коротки достать до кувшина.
Из газели суфийского поэта XVI века
Мир Таки Мира

1

Месяц за месяцем волны несут печаль.
Год истлевает на жертвеннике, по ритуалу
взамен принесут точно такой же.
Ветер шуршит в полых кронах, поет
унылую песню свою.
Время прилива. Твой крик
разбился о мерзлые камни.
Пробужденье наступит, когда мы уснем: в момент
чьей-то смерти. Сейчас
жизнь продолжается так,
как если бы мы не принимали участия в ней. Что
говорит о реальности нашей? Легкое
дуновение бриза, шелест прибрежной растительности, что замер
на кончике иглы, прикрепившей к стене твое фото.

2

Звуки шагов вырывают тебя из дремоты. В лужах
под коростой утреннего мороза время тщетно ищет лазейку,
и "настоящее" длится, не зная, что делать дальше, и как
изменять константы, связующие мир в нечто целое –
в последнее зимнее утро. Капли
стекают по стеклу, покрытому туманцем комнатных испарений.
Комнаты, расступаясь, уходят назад и уже не существуют. В окне –
привычная беспринципность ручья: лишь поставь преграду –
послушны ноги его. По листьям, сучкам,
неглубокой тропинке нового русла
глаза уходят за раму. Здесь
один конец мутной ленточки, другой –
в соседнем окне, но там наступила весна и туда
еще рано. Между досок забора
взгляд пробирается в вакуум гладкого, отполированного неба.
Наложенный лак придаст ему эффект блеска –
блеска твоих зрачков, где облака
отражаются в дымной воде. "Хлюп", разнеслось: рыба
вильнула хвостом или что-то
щелкнуло в будильнике, перескочившем на пару галсов
в бездвижности океана? – Что ты сказал? – Ничего,
просто разбился фужер.

3

Страх – форма, которую принимаешь: форма
чаши, Мертвого моря, двух пальцев. Оставшись один,
раздеваешься, избегаешь зеркал, где
отражаешься, – маячишь из угла в угол. Лечь. Но
кровать холодна и холоден потолок, а звуки
доносящиеся от соседей усиливают желание встать.
Ежедневная беготня изнуряет, но только в ней
спасение, и выбираешь
приемлемый маршрут – вдали от витрин, где больше
людей и можно не думать
о нарастающем гуле. Море внутри, все подвластно
его законам: бегство – по кругу – расстоянье
от кромки воды неизменно, так как ты как земноводное
совсем уйти не способен. Другой закон, полюсы –
держат, ведут: ты в парке, вбираешь порами холод
сохлых деревьев, бурой земли; сжимаешь веки – боишься
что-либо видеть и, в то же время, уснуть. Во сне
реалия разговора, услышанного случайно
вчера – в "Букинисте" или автобусе: в далеком порту,
среди мулатов, читаешь газету на русском... Вздрагиваешь,
очнувшись, и снова тонешь в "море
существований", подмеченном А. Рокантеном. Последнее –
чьи-то слова, приглушенные дремой отлива.

4

Эй, дитя моря! Черная птица взмахнула крыльями,
а мы ждем конца. Принесет ли нам
этот год утешенье? Навряд ли. Мы знаем,
бездействуем, примеряемся к завтра.
Лет, бултыхнувшихся в Лету, немало прошло:
мы все ждем. Не видим, как они пролетают.
Лишь возле подписи меняем цифру – ставим
печать – старения, взросления или еще чего,
уж как кому угодно. То есть
подписываем приговор. А исполнение откладывается.
Как же так? Ведь мы
плюем на время – ускоряем
его тугой, скрипучий ход: оно
рывками движется, как будто
случай, происшествие есть код
его движенья, часовая стрелка.
Мы смазываем шестерни, но наши
часы неумолимы. Ладно.
Нам тленья не избегнуть все равно. Бьет,
бьет крылами птица. Ждем. По правде,
нет для нас этого хуже, и море во время прилива не наш
прах вымывает из суши.

5

Бросаешь в воду камень: утробный,
густой щелчок. Так, кажется, и первые
большие капли ливня, пришедшего с муссоном,
хлопают о выжженную почву-пыль. Сквозь окна
просачивается тишина. Проигрыватель, отбубнив,
таращится горящим глазом-лампой куда-то
вперед себя. Никто не решается встать,
и дым сигаретный
властвует в шорохах комнаты, слоится, движется –
то ли вверх, то ли вниз. Ты думаешь: "Хорошо бы
год закончился мирно. Без хлопушек, пожаров,
от пущенных кем-то петард, без пьяных криков.
Как сегодняшний день: только что". Затем
вспоминаешь палатку старьевщика, где стены
украшены холстами маринистов в рамах,
покрытых трещинами и поблекшей позолотой. Тусклый свет
очернил углы, еле теплится среди предметов
с атрибутикой смерти, ее символами и знаками,
запахом пота и нафталина. Дребезг
предобморочной мухи, бесстрастное шуршанье таракана.
Тебя приковывают
три неподвижные стрелки старых разобранных часов. Они
беспомощно повисли, словно на
немой вопрос руками развели и опустили их без сил:
навечно. Время
отхлынуло от них, как от тебя – никуда
не нужно спешить, нечего делать.

6

Вечер: полутени, полутона; в это время
нельзя верить видимому. Слепые
наши лица уткнулись в теплую грудь. Эхо разносится как
в опорожненной амфоре. Море его поглощает,
уносит к другим берегам.
Ты произносишь (голос
возник неожиданно, словно на пляже
сейчас, на наших глазах взвился маленький смерч):
"Брось эти мысли. Жизнь – череда потерь. Пора и привыкнуть".
Итак, створы открыты. Тебя отделяет шаг. Шаг,
и пресловутый порог за спиной. Думал – свершится и все
станет иным: врата поцелуя, розовощекие эроты...
Но в прокуренной комнате рядом с нами
безмолвно трудятся люди. Их руки
треплют веревки, сплетаемые в трос, – единственное,
что связывает их в эту минуту. А ты
потерял мысли нить в пейзаже за окном: безупречная
гладь.
Море постоянно совершает два действия – уходит и возвращается.
Если есть порог, до него и за ним – море. Оно –
дверь, куда мы выбежим –
сквозь мокрые пощечины листьев
к бездыханному дну. Тут кто-то бросил:
"Своими бледными руками нас утро изничтожит" – и все
зашумели. Жажда
обветрила кожу, дрогнули губы в мольбе.

7

Шум нарастает. Над пепельным рассветом, над
сумрачной землей
с последним криком умирают звезды. Роение теней
и птичий щебет вселяют в нас уверенность – то, что вчера
диковинкою было, – и сонливость
стекает, облетает, как
с деревьев цвет весной. Мы вновь чисты и полнятся
все кости наши дымом
предчувствий и надежд, а костный мозг, растопленный,
залил сердца до самых
укромных уголков и возродил
уснувшее, казалось бы, влеченье. Мы вспомнили
свое предназначенье и бросились – прилив людской –
к приливу моря, к волнам, через пену,
пахнущую тиной и смрадом подземелья: нам
недосуг купаться в струях смерти, покой искать в ней. Мы
тремся о живительную влагу, о впадины и выпуклости, о
кожу – имбирную и юную, не думаем
о завтра и вчера. Все будет
само собой. Пусть еженощно
нас обвивает тлен – сейчас не до того.

8

Взгляд плавает в синеющей дали, где синее –
бесформенный клок паруса: пятно, готовое вот-вот
исчезнуть. Ты моргнул, и точка стала мухой,
к стеклу прибитой ленью, которой летом предостаточно. Под ней,
на слое пыли – след ладони, ушедший вниз, за край
стола. О боковую стенку
отстукивают пальцы непонятный ритм. За морем,
в африканской деревушке, шаман его же отбивает на виду
ошалелого племени. Это
и называют параллелями, но
"век теплоходов" имеет свои удобства, понятия и аллитерации.
К нему обращаясь море неспешно ведет диалог: шр-р-р, шр-р-р,
шр-р-р (впрочем, это с накатом волны несравнимо). Наши тела –
просоленные, бронзовые – уложены на подстилки
так, что песку не осталось места. По радио
сообщили: "На Филиппинах свирепствует тайфун Мэри..." – и ты
восхищаешься тем, кто тайфунам дал женские имена,
пускаешь табачные кольца, вверх глядишь.
– Это альбатрос или чайка? Хотя, не все ли равно, – цедишь,
равнодушный заранее. Птица
прочь улетает – безучастна, свободна от слов. Твоя книга
осталась открытой:
"Пой песню, Море, о несчастных деревьях Парканы!
Им уготовано стать кораблями, в которых
продолжим мы путь. Пой свою песню! Впусти, дай забыться –
в тебе, слившись с тобой, – стать позволь
лоскутком на твоем одеяле..."

9

На окнах дождь сплетает паутину. Пахнет чем-то
неизъяснимо радостным. Откуда
наваждение? Во влажном мареве мелькают тени,
обрывки слов слышны, витает
ночь над пеплом простыни. "Красивое
имеет привкус смерти", – кто-то вывел мелом
на плитах кладбища. Оно недалеко,
всегда под боком. Там вместо следов
рассыпаны повсюду кости. К ним влечет животных
темный голос, нас – обычай: словно старый хлам,
снесут, когда настанет время – без имени, холма – лишь
два-три камня. А пока
мы вместе, нас качает по комнатам разлитая тоска.
Жить можно только предвкушая час отлива, утро:
шершавым языком оно слизнет
со стекол копоть, и слабый свет,
что скрадывает ярость красок,
заполнит дом, в который мы вернемся
когда-нибудь. Там наконец
укроют нас, согреют
привычным одиночеством:
– Все. Забивайте. И живей, живей.