ЖИВОПИСЬ. ЗА РАМОЙ

Когда уже на все наплевать
и это не обусловлено ежедневной измотанностью,
начинаешь понимать дерево, вцепившееся в землю,
птицу, чьи крылья судорожно хватают воздух, человека
в ошеломлении не способного произнести слово и
раскрывшего глаза слишком широко.
Но понимание не то же, что принятие,
а мы скорее принимаем все это – как данность, как судьбу или
как вы там захотите ее назвать.
Лес продолжает жить, а птица летать, несмотря на безразличие,
и мы не в состоянии что-либо менять – живи,
где твой путь, ты узнаешь позже – когда дерево станет
выше корней по значению, слово будет не больше жеста.
Читая статью об экспрессионизме, думая о Толстом, разбирая
китайскую вязь, где невозможно найти окончания –
едва отойдешь от начала, нить рвется, – встаешь,
медленно закуриваешь сигарету и
в расплывчатой дымке картины Ци Бай-Ши видишь реку,
что несет свою отстраненность
без свойственного нам цинизма. А то, что цветок
рождается весной, чтобы к зиме исчезнуть, то,
что бабочка живет только день, – лишь
подтверждает наше бессилие. Значит:
нужно принять все это и подчиниться
потоку случайностей, что ведет нас
к обрыву, к водопаду. Подчиняюсь же и я
очередности этих ничего не значащих слов.
^

ПЕРЕД ЭКРАНОМ

Мгновения обреченной дали:
потускневшие слайды, память
облупленной стены.
Мерцание лампочки диапроектора
в скрипе дверном. Кто-то входит,
чтоб нас разбудить.
Слова проплывают и гаснут.
Тревожное жужжание полудня
в пригородах Дамаска или Кордовы,
где взгляд затерялся твой –
так и не найдя утешительного
людского жеста, местности,
хотя бы клочка земли,
что силы придаст.
Все незнакомо. Даже твое лицо.
Разве это возможно?
^

ДНЕВНИК: ЛЕТО 1988 ГОДА

I

Забыв суть вчерашнего разговора,
мы, учтивые слушатели, скрывая волнение
(которое теперь было не на лице,
а в смешной мальчишеской угловатости, словно
при первом свидании), рассаживались нервно и долго.
Жаркое лето, привычное и тем невыносимое,
даже не предъявляло прав –
никто не в силах был спорить. При случае
мы незаметно расстегивали рубашки или
снимали туфли; покрывались испариной, увидев,
что кто-то заметил наш жест:
в пекле густом движения были корявы, нелепы.
Мы курили, и дым развеивался гораздо медленнее,
чем забывались, пустели
только что произнесенные кем-то слова.
Слабое журчание ручейка доносилось все тише
сквозь выхолощенную сухость полдня.
Солнце перемещалось, а мы
неспособные сделать того же, подставляли себя,
уступая его настойчивости – безжалостной,
щедрой, – лежа, насколько возможно
раскинув руки и ноги, закрыв глаза.
– В конце концов,
все что-нибудь да значит, – сказал мой друг,
доставая очередную сигарету и улыбаясь.
Улыбаясь.

II

В доме нет света: серое небо
за тысячью мелких рисунков цветных
занавесок, за грязными стеклами. Мы
сидим на полу, по-азиатски ноги скрестив,
о стену опершись спинами. Перед нами –
на газете – два огурца, помидор,
лепешка и пачка "Астры".
Уставшие, выпученные, собачьи
языки свисающих рваных обоев
(в инкрустации мелочных фраз, мата
и мыслей "великих и вечных")
нагло лезут в глаза. Из потолка
торчат плети обугленных проводов.
В них течет напряжение. В моей крови
пульсирует магометанская вера, как ты ее именуешь.
На кухне меж линолеумных бугров из-под крана
струится ленточка мутной воды. Кто-то
по стаканам разливает вино: бутылка
судорожно глотает воздух. Магнитофон
выдает сквозь бурлящие всхрипы:
"И так он поет..." (ты что-то сказал) "...но
он – окно, в котором прекрасен мир.
И кто здесь – мир, и кто здесь – окно?!"
– О ком это, слушай?

III

Сколько уже мы ходили вот так,
постоянно оглядываясь,
в надежде встретить знакомых?
В простительной нам суетливости,
стороннему наблюдателю казавшейся наверняка смешной,
не было ничего такого.
Мы обменивались шутками и скабрезностями вслед красоткам,
и эта игра – кто кого переплюнет – была, возможно,
целью наших воскресных встреч. Изредка
мы заговаривали о семиотике,
Кузмине и Кавафисе, а прохожие
смотрели на нас как на внезапно
вынырнувших из подворотни "стрелков" сигарет,
нахально оторвавших их от собственных мыслей.
Умолкнув сконфуженно, мы курили,
разглядывали арык, обезвоженный и склизкий, как
покрытые илом нильские берега (по крайней мере,
так они мне представлялись).
В назначенный час мы расходились
опустошенные и поскучневшие
(мы надеялись бросить все здесь –
на нашей извечной скамейке, – но
вакуум после нас заполнялся
прохладным туманцем вечера
слишком быстро) слишком быстро.
– Время летит.
^

ШКОЛА: ТЕЧЕНИЕ

Саше К.

– ...достаточно лишь протянуть ладони, –
говорил он скрупулезно, нежно,
не трогая того, что не понять
им так и так, как бы забыв
причину этих объяснений. Он
возвращался снова, снова, снова
к нюансу, ставшему рефреном,
о котором
они забыли напрочь, отрешенно
следя за тем, как редким жестом он
поглаживал не воздух, а строенье,
нагретое касаньем его пальцев –
для них прозрачное и юркое, как вдох.
Они не видели.
Он говорил об этом.
^

ДОРОГА

Мы вышли подышать. Машина
опустела. Это
я чувствовал и на продутом поле.
Мы были словно не в своей тарелке:
на привязи одежды и движений,
застигших нас врасплох и пробудивших
воспоминания,
как сумрачное нечто, как
ласковое джазовое попурри, где рондо –
дань привычкам –
хруст пальцами иль слово-паразит.
Так,
ты часто говорил о брате,
что истовым христианином стал, едва
прочел две строчки.
Их носишь при себе –
полуоборванный лист телефонной книжки
(между имен Бориса и Ильи), – в надежде,
что и тебе помогут. Наконец
мы сели, тронулись и замолчали,
будто окрестность или две-три фразы
нас сделали задумчивей...
То путешествие с тобой и строки
я помню и теперь: "Рожденный
умрет неизбежно, умерший
неизбежно родится"
(Бхагавадгита, 2-27).
^

ЖЕСТ

Ты помнишь фотографию его, что я тебе показывал, когда
за разговором мы бродили
по еле видимой тропинке меж надгробий,
проложенной бродячими собаками иль сторожем –
горбатым стариком, в котором
запоминалась, пожалуй, только палка,
ошкуренная спинами мальчишек, сверкающая, гладкая как кость.
Да, фото. Оно висит над письменным столом, среди других
портретов, впрочем, неважно рядом с кем. Мы вместе
нашли тот глинистый овраг,
подернутый волненьем камыша, пропахший
водой болотной и гнилым тряпьем, куда страдая от жары,
вползали дождевые черви. Их там наверно было больше,
чем ниток. Мы собирали их, понятно, для рыбалки:
клев... Короче – отменная наживка. А однажды
мы череп там нашли без нижней челюсти и груду
позвонков.
Чистые, вареные, они
под тонким слоем дерна притаились, будто
поджидая нас: готовые в дорогу. Мы убежали. Больше
в овраг мы не ходили. Нет,
он закопал все, где не помню. Слушай,
пойдем глотнем чего-нибудь. Мне страшно.
Я чувствую – он бродит где-то здесь. Мой друг
уехал. Лишь карточку прислал: ни слова. Помнишь, что
на снимке он прикрыл ладонью? Вот.
^

ОДИНОЧЕСТВО: БАБЬЕ ЛЕТО

Д. и Д.

Горная тропа, крошится
под ногами галечник. Звук – будто россыпь гравия
поток волочет
по каменному дну реки. Чета молодоженов
нагружена остатками провизии, одеждой: путь обратный
всегда короче, детка – так или похоже
он разъяснил супруге, "топочущей" в надежде
скорей отдаться прежнему безделью, эту
ее загадочную легкость, что теплом, как и вчера,
после глотка вина – расходится по телу. Город манит их
своими тайнами: три дня достаточно, чтобы туман, к примеру,
стер контур улиц и знакомых лица.
(За эти дни ничто не изменилось.
Супругам этого не объяснишь.
И как им дать понять, что отпуск слишком мал;
что, через годы, они вернулись в тот же город – мертвый – и
то, что на их взгляд исчезло,
исчезло в них самих; что, став взрослей, они
не так "исполнены очей" как в молодости? Где она?)
– Неважно, – ты ответил. – В это время года
есть только настоящее: пустое
пространство, где блуждают тени. Мы забыты
не больше, чем обычно, мой родной.
^

ЧУЖАК

Мы кружим словно листья, что
в нерешительности опадают, желая
найти покой и сомневаясь:
валяться под ногами – лучший
удел для мертвецов? Мы кружим –
влекомы сквозняком
по узким улочкам, где промелькнувшей
собаки тень – движенье из движений, рябь в глазах...

Сворачиваем за угол, чтоб выйти
по переулку к автостраде – сократить
маршрут. Растения обочин
(кустарник дикий, вялые цветы)
нас завораживают.
Ногой касаясь их, мы ощущаем
реальность этой маленькой прогулки:
касаемся ее. Трава полуиссохшая
хрустит, будто давая знать, что осень прорвалась
из-за кладбищенской ограды. К месту
приводишь чьи-то строки:
"Мы сердцем впитываем влагу.
Туман. Мы слепнем. Мы поводыри
безумной осени. А здесь
ее не ждали..."

И точно – из разбитой калитки
проступает сердитое лицо старухи, и
покачиваясь, провожает нас, пока
не слилось с прошлым.
– Нам кажется родным все:
город, время года. Но сами мы –
всему чужие, – говорит мой друг
(поклонник Эудженио Монтале,
которого, придя ко мне,
усевшись перед шкафом на пол, он
вслух читал, все время прерываясь: "Вот
здорово! Вот это класс!"),
попутчик мой, любитель выражений –
загадочных, чуть приторных на слух...

Вот и твоя могила. Здравствуй-здравствуй.
^

ДНЕВНИК: БЕЗЫМЯННЫЕ ЖЕНЩИНЫ

I

По балкону
мечется птица, оттого обезумев, что воздух
замерз, не впускает ее. Стекла дрожат под ударами тела,
опьяненного близостью недосягаемого пространства.
Ожидаешь развязки. И вот
темный комок замирает, лишь два-три перышка
над полом кружат. Вспоминаешь другое: старуха,
что на последних минутах зовет правнука.
Он тем временем убежал,
не в силах слова подобрать. Не для нее – ей хватило б
дотронуться только до его переносицы.
Когда мальчику было пять лет, она, затаившись под тутом,
сумела поймать воробья, привязала
к ножке веревку и вложила другой конец в его ручку.
Малыш выдержал секунд десять, затем
пальцы разжались. Этого, впрочем, хватило,
чтобы боль, чувство страха передались ему.
– Тогда тебе было за семьдесят. Дрожь этой нити
бродит во мне до сих пор, откликаясь
от случая к случаю. Помню еще, что ты
шила саван не торопясь, в течение нескольких лет, –
шепчет он и от шепота своего, словно от крика,
просыпается. Ее нет два года. Что ж.

II

Гудит стиральная машина. Женский голос
зовет кого-то, монотонно
перечисляет имена собравшихся на похороны родственников,
сетует на слабеющие глаза, спрашивает: "Ты знаешь
заповеди?" Затем
она появляется в двери, размышляет вслух –
что бы сварить, младший не слушается, что
будет с ним, не знаю, другой мопед покупает, ну
а ты-то как существуешь... Неизвестность
гулко стучит в ее сердце, порою
срывается с уст: "Зачем,
зачем я вас родила?"
Она исчезает. Теперь
с кухни доносится лязг посуды. Голос ее
затерялся среди пылинок, снующих
в полоске луча. Свет
уткнулся в раскрытый блокнот. Ее "младший" пишет стихи.
– Надо же, – шепчет она, умолкает, яблоко чистит, и шкурка
тонкой аккуратной лентой свисает, вот-вот
коснется земли. Я знаю:
тотчас все кончится. Только б
она не заметила. День – ее время. (А слышать
голос ее для меня, к примеру,
намного естественнее, чем жить.)

III

Казалось ничего и не было – сон, разыгравшееся
воображение, не больше. Но вот
письмо; она пишет, что настроение висельное, наконец
вырвется на природу; толкотня, злобные лица, погода –
город замучил; вспоминает, надеется на
встречу и прочее. Я же
пытаюсь понять свое чувство, пытаюсь
свыкнуться с новым положением вещей, но
сознаю вдруг, что сетую на духоту:
ни дуновения, что, мол, за... Мой товарищ
зачитывает из тетради: "...время легло
меж прочитанных строчек пылинкой.
Красный шар эпитафией лег на плиту горизонта, и мы
уложили молчанье – дитя –
в колыбель пустых чайных кружек"; молчит,
затем произносит: "Мир перевернулся", уже
на другом боку, свесив голову с края дивана, отдавшись
пытке безветрием. Тут
я вспоминаю: балкон, "усыпанный звездами небосклон",
она говорит, что больше не может, ну разве это жизнь,
нестерпимо, и ведь ничего не изменишь; я
подыскиваю утешительные слова, курю, и в этот момент
желание умереть
наваливается как никогда.
^

КАЖДОЕ ЛЕТО. ПУТЬ

Так легко и естественно: ровный
шум мотора, редкая вибрация на выбоине и снова
мерное покачивание, расступившаяся окрестность, ощущение,
словно где-то рядом море и все заворожено его
гулким молчанием. Или пешком: жаркая тягучая дорога.
Комариные тучки – знойное жужжание в ушах, – но
загадывай желание хоть тысячу раз: не у кого спросить.
Сладостная увлеченность бесконечным движением –
идешь бездумно, изнываешь от солнцепека, греешь
свое одиночество. Безразличие ко всему
сродни равнодушию пропеченной округи, что
дышит светом, распаренная, остекленевшая. Случайные
попутчики; желание встречи, боязнь ее.
Все равно исчезнут они. Безнадежны попытки
удерживать призраков; эти люди –
мужчины и женщины – умрут в твоей памяти, и
уже не вернутся, не востребуют прах. Впрочем,
лучше не думать об этом. Реальность – эта дорога, слова,
которые ты не слышишь, и
неумолчный зов, что мертвое сердце твое
зовет обратно – в бесхребетный и темный покой, куда ни одна
даже завалящая мысль не проникнет.
^

ДВА БЕСПОЛЕЗНЫХ МОНОЛОГА

1

Уж лучше ничего не говорить. Спугнем лишь
тишину. И как словами звуки передать,
что проникают в комнату с ленивым
пошатываньем занавески? Кто-то
молитву бормочет; ветер
вышагивает на галерее – по бумажкам хрустящим,
обрывкам газет; ставни надтреснутый скрип и снова –
рокот нахлынувшей волны, что бьется
о стены дома, где
ты в надежном, как тебе казалось, укрытии. Как это
передать словами, которые лишь запах издают, шипят –
зловонная пузырчатая кромка – на
поверхности немого мрака,
что поглотил нас? Губка легких
пропитана истерзанным, бессильным языком.
И как сказать о том, что нас пугает
своей неясностью, сидит в нас,
усмехаясь? Как?

2

Рассвет тревожит нас не больше, чем закат.
Нам, в наши годы, все едино, говорят они,
прохаживаясь у самшита и аргавана. В этом парке
мы выросли. Чего здесь не было? Всего –
кроме деревьев, – наших
морщин, седых волос и болей. Что
остается нам: гулять здесь поутру и нянчить внуков,
которым дела нет до наших
несбывшихся надежд и мертвых впечатлений.
Они не чувствуют тоски, что полнит всю округу.
А мы живем в ней. Дерево усохло. Еще одно. Пустяк,
быть может. Но
кто из них заметил? Мы же каждым шагом
с прошлым расстаемся, левым
плечом поводим на сквозняке, не в силах
решиться на другое.
^

В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ РИММЫ

Дожди. О солнце лишь вспоминаем. Осень
коснулась и наших
лиц, в кровь просочилась, в общем,
устроилась основательно.
Роемся в старых газетах, журналах, ищем
имена знакомых, которых
рядом больше не будет. Мы тоже из тех,
кто умрет неминуемо. Нас не так уж и много.
Разбросанные по свету, мы навряд ли когда-нибудь
соберемся, увидим – кто же мы есть.
Да и понять друг друга сумеем ли?
С вами же проще: шепни про себя, услышите
обязательно. Вот только ответа
ждать не приходится. Может,
оно и к лучшему – возрастает
ответственность за каждое слово. Дел,
что вдруг утратили всякий смысл,
к сожалению, не становится меньше –
все что могу – отложить их до завтра.
Да и что в моих силах? Написать несколько строк
и слушать, как затихает город
и смерть где-то совсем рядом
пожинает плоды, дает мне возможность
помучиться еще.
^

В ОЖИДАНИИ

Сижу у реки. Местность
незнакомая, настороженная. Взглядом
касаюсь пригорка: чахлые кустики,
следы обвалившейся норки
какого-нибудь зверька. Дороги не видно,
не знаю куда уходить.
Красное зарево – город должен быть там.
Примолкли цикады, жуки
исчезли в стерне. Река
беззвучно ползет. Что же делать?
Встаю, отхожу, возвращаюсь. Здесь
есть движение, жизнь. Сзади –
равнина, которую не перейти.
Довольствуюсь малым: сажусь
на теплую, мягкую траву. Проплывает
вздувшийся труп теленка. Мимо.
Так и все остальное...
^

РАССВЕТ, РАЗГОВОР *

Где та молодая шпана,
что сотрет нас с лица земли?..
Б.Г.

"На мне стоит крест. Ничем не сотрешь, все перепробовал". Смотришь
вниз, перегнувшись. Оконная рама
поскрипывает от напора. Ветер ерошит твои
волосы, из сигареты вырывает, уносит искорки. "Город
словно вымер, – ты продолжаешь. – Скоро и наша очередь". Утро:
нездешний, призрачный воздух. Сейчас
рождаются тени – не оформлены, – но уже дышат: отзвуком, эхом
сопровождают любое движение. У мусорной свалки
тихо – собачьи морды кровью обагрены, отголоском
заката минувшего. Пение муэдзина,
что мы вдруг расслышали,
в протяжное объятье заключает окрестность.
"Пора, – говоришь, прервав наблюдение. – За
карьеры с отбросами, за трущобы, развалины кишлачков,
где каждой вещи место было свое – в прошлом,
которого не взять руками и обратно не поставить,
к земле не обетованной, где утро нас
не будет больше беспокоить". Еще долго
ты рассуждаешь об
этих незначительных вещах, известных каждому. Безлюдье
улицы нарушил пьяный крик: "Все хорошо, все хорошо". Скажи
одно лишь – разве нас спасут
иные голоса, иные
пространства? Ведь
больше ни на что надежды не осталось.
^

КНИГА "ФЕРГАНА"
ЛИТЕРАТУРА
ЖУРНАЛИСТИКА
ПО-НЕДЕЛЬНИК БРУНО

ФЕРГАНА.RU
ФЕРГАНА.UZ