Смотрю фильм.
Фильм плохой, но я сижу и смотрю.
Потому что жизнь тоже плохая.
Лучше сидеть и смотреть плохой
фильм, чем сидеть и думать – какая
у меня плохая жизнь. Третьего не
дано. Правда, иногда бывает так,
что смотришь плохой фильм и
думаешь: а жизнь-то у меня, э-э, да
что там жизнь... Ну и пошло-поехало.
Потому и не запоминаются многие
фильмы, которые смотришь по
телевизору, ведь сидишь и не
следишь за сюжетом. За своей
жизнью следишь.
И протекает она перед твоим
взором – грустная и печальная.
Словно мыльная опера, где только
на тридцать втором году жизни и
сто тринадцатой серии героиня
вдруг улыбается. А потом думает:
ой, что же это я делаю. И
выясняется, что дала актриса
промашку, а режиссер в сонном
раздумии пропустил. Не должна
была улыбаться, не время еще, да и
не умеет: не проходила обучения
этому в предыдущих сериях. Учение,
впрочем, все равно впрок не пошло
бы: по молодости-то лет не до учебы.
Так было, например, со мной. Не
хотел учить положенное. Оценки
получал кое-какие, иногда –
тройки. На экзамены ходил со
шпаргалками, читал учебник в
последнюю ночь. А теперь по ночам
лежу, не могу заснуть, повернусь к
стене и тычусь в нее лбом: что ж,
мол, не учился-то, идиот, жизнь
себе загубил. В общем, тычусь и
плачу про себя, а потом включаю
какой-нибудь фильм и под него
засыпаю на сырой подушке.
И снится мне смесь жизни и кино.
Мне снится, что я Чингачгук, сын
Инчучуна, что я Гойко Митич, что я
в фильме Эмира Кустурицы "Подполье".
И то ли Сараево горит огнем и
ненавистью, то ли мой родной город.
В боевом раскрасе гордых апачей (а
может могикан) я вхожу в кабинет,
где меня ждет восьмой "Б",
урок литературы: тема, говорю,
сегодняшнего урока... Но тут
вблизи разрывается бомба, рушится
дом и я просыпаюсь. Четыре ночи. Во
дворе, как всегда в это время,
меняют контейнеры для мусора – с
жутким грохотом и скрежетом.
Дальше совсем непонятно: либо
учителю снится, что он герой
фильма, либо герою, что он педагог
из Калуги. В моем сне-продолжении
разразилась настоящая бойня.
Разных армий было так много, что в
них набирали, заглядывая в шестую
графу паспорта (или какая она там
в югославском основном документе),
а потом долго с прищуром
вглядываясь в лицо: истинный ли.
Мы же с моим классом ушли в леса-горы,
и дальше уже было другое кино. "Огр"
Шлендорфа, "Общество мертвых
поэтов", или "Повелитель мух"
Питера Брука. Мои дети смешались с
героями "Пикника у Висячей
скалы", нашего старого доброго
"Кортика", со скаутами,
которых пионеры поколотили в этом
или другом фильме из этого
сериала, а еще – с ребятами из
коммунарского лагеря прошлым
летом.
Я лежу и горько курю. Соблюдаю
правила пожарной безопасности.
Боюсь заснуть. Боюсь проспать. В
окне светает, светлеет в голове и
две-три строчки любимого
китайского поэта меня опять
баюкают.
Нет, жизнь не так прекрасна...
простите, хотел сказать, ужасна.
Все-таки закончил институт, читал
газеты. Тогда все было интересно,
хотелось что-то делать. Хотел
стать педагогом: стал им. Чаще –
не жалею. Вот может только дети...
Но я ведь и не самый худший.
Незнанье заменяю добротой. Плохое
настроенье – требую ответ. Не
выспался – объявляю час
самостоятельного творчества.
Двойки не ставлю. Предпочитаю
колы: их можно в случае чего
исправить на четверку, чтоб завуч
не пилила меня или детей.
В полудреме вспоминаю Сережку
Коноплева из десятого "Б",
который как-то подошел ко мне и
заговорщицки предложил сделать
доклад о Хармсе. Я, конечно,
согласился. Так вот вчера своим
докладом он загубил урок. Вместо
стихов он начал рассказывать
анекдоты. Да-да, те самые – про
Пушкина и Гоголя, да про Тургенева,
что вечно отправлялся в Баден-Баден.
Вообще я детям ничего не задаю по
теме. Стараюсь. Они читают чаще то,
что захотят. И на уроках
рассказывают о прочитанном.
Конечно, держимся в потоке.
Пытаемся соблюсти временные и
пространственные рамки. К примеру,
не продираются они сквозь джунгли
Виктора Гюго, зато читают Верна,
Бальзака, Дюма. И даже Золя.
Понятно, рановато, как у нас
считается. Но я ведь тоже не
учебную программу читал в своем
ни близком, ни далеком детстве, в
отсутствие родителей доставая
потаенную книжку из второго ряда
верхней полки, и не фрески
Микеланджело разглядывал с
фонариком под одеялом густыми
летними ночами.
Нет, дети меня любят. Определенно.
Я их тоже. Почти как Толстой в
анекдоте от Хармса. Давеча, вот,
мне сообщили, что придется
объединить на одном уроке два
девятых. Ну, я и сказал, мол, чего
два-то, давайте сразу три, мне мало
двух. Знаю, как пить дать доложат и
сегодня директор меня наверняка
вызовет. Кажется, в холодильнике
квас оставался.
Почитаю. Нет, попишу. Конечно, план
урока. А ведь когда-то мечтал
писать спокойную и медленную
прозу. Чтобы она текла как ночь –
за город, над речным предутренним
туманом, каплями росы чтобы
отстаивалась на бутонах и
шероховатых листьях. Да, так
хотелось остраненной прозы,
свободной от условностей, имен и
философских углублений в суть.
Хотелось прозы, словно почва –
податливой, простой, неясной,
вечной. А теперь: листочки из
тетрадочек, главки из книжечек,
методлитература, ветер, парус
одинокий, буревестник, зажигалка,
а, вот она.
В учительской нашей и слова не
вымолвишь: женский коллектив, у
всех проблемы, которые непременно
нужно пересказать друг другу.
Зачем только? Ведь у всех они одни
и те же. Не люблю туда заходить еще
и потому, что вечно теребят меня
моими, – а твои, мол, и т.д.
Романтики никакой, чувства
подменяются сюсюканьем Просто
Марий, Изаур, или каких-нибудь
иных латинских Арабелл. Иду
обычно на двор, сажусь у ворот на
футбольной площадке, курю.
Вечерами общаюсь с Петровичем-физруком
и Василием-столяром-слесарем-плотником,
короче, трудовиком. Иногда мы
покупаем пару бутылок "учительской
горькой", болтаем о пустяках, о
детях, о женщинах, но не тех, что на
педсовете. На него мы обычно не
ходим, организовав некую мужскую
оппозицию – нас в школе трое, нас
берегут, оставляют в покое. Все
знают, что дети нас любят, –
проводят на наших уроках, как сами
твердят, лучшее время.
А еще я общаюсь с товарищем по
школе. Он живет в Обнинске, офицер-подводник,
служит там в центре подготовки. Мы
изредка приезжаем друг к другу. В
детстве он писал стихи, и сейчас
тоже что-то почитывает, покупает
книжки, бывая в Москве, снабжает
меня литературой. С ним интересно.
Он рассказывает о заморских
странах, в которых не бывал, но
возле берегов которых стоял на
"боевом дежурстве". Он много
чего знает, хотя под водой провел
большее время. И слушая его я
порой погружаюсь в свои мысли, и
мне кажется, что так же и мы,
педагоги, – говорим детям о том,
чего не видели, не знаем, заучили,
но не пережили, не чувствуем. А
может, и чувствуем, но глубины не
хватает. Всегда не хватает
волшебства, подводной лодки (Yellow
или, хотя бы, Немо), свободы и
смелости бросить все и
отправиться за неизведанным.
Жизнь захватывает нас в тиски,
делает статичными, наделяя
работой, жильем, семьей и
проблемами... кучей проблем.
Я лежу на диване. Светает. Смотрю
новый фильм, который недавно мне
дали. Его названье – цифирное –
было мне непонятно вначале.
Оказалось, что "187" – это
статья за убийство в Америке.
Фильм об учителе в школе для
трудных детей. Обычно – это дети
из бедных кварталов: негры,
латиноамериканцы. Я понял
насколько ужасно скорое наше
будущее – ведь подобное и вправду
нас ждет. Социальный разрыв, все
более усугубляющийся и сейчас
достаточно зрим, и в школе по
детям легко узнать кто их
родители. Раньше подобное было
заметно не так. Я не знаю, что
происходит, но это уже происходит.
У фильма тяжелый конец. Своим
коллегам я побоюсь его советовать,
они могут озлобиться. Дети тоже
могут его понять неверно – без
комментария. Но им проще
столкнуться с ним, они ведь, в
сравнении с папами-мамами, следят
за видеоновинками. Я решил
устроить просмотр для класса,
чтобы затем поговорить об
увиденном.
Досмотрел фильм до конца. Умер,
вместе с героем-учителем.
Проснулся уже в половине восьмого:
учитель и совсем не герой, и до
школы всего, слава богу, идти
пятнадцать минут. Да, пора. Нужно
поставить чайник и музыку. Колька
Смирнов из седьмого дал мне
давеча кассету, на мой вопрос "что
ты слушаешь?" ответив действием:
вот, мол, послушайте, это так
классно. Мне и вправду это
понравилось, как это там
называлось, вспомнил, "Massive Attack".
Смесь их любимого рэпа и
электроники, и, как мне показалось,
классической музыки. Поставлю
сегодня в учительской. Эй,
педагоги, проснитесь, скажу,
слушайте то, что слушают ваши,
наши – странные и бестолковые,
трусоватые и послушные, умные,
наглые, скромные, в общем, разные,
как и мы, – наши любимые и
нелюбимые дети, ученики.
Уже по дороге в школу подумал,
какая странная получилась
история. Лучше б написать, как лез
на баррикады, как проводил часы в
бессрочных пикетах, с лозунгами
типа "хлеба и хороших фильмов"?
Но нет, я ведь спокойный, я
незаметный, я тихий. Я просто живу.
Люблю осень, зиму, весну. И я знаю,
что жизнь только кажется. На самом
деле, она – скверное кино, которым
нас пичкает телевизор.
ПС № 89
от 17 сентября 1998 г.
|