Смотрю фильм. Фильм плохой, но я сижу и смотрю. Потому что жизнь тоже плохая. Лучше сидеть и смотреть плохой фильм, чем сидеть и думать – какая у меня плохая жизнь. Третьего не дано. Правда, иногда бывает так, что смотришь плохой фильм и думаешь: а жизнь-то у меня, э-э, да что там жизнь... Ну и пошло-поехало. Потому и не запоминаются многие фильмы, которые смотришь по телевизору, ведь сидишь и не следишь за сюжетом. За своей жизнью следишь.
И протекает она перед твоим взором – грустная и печальная. Словно мыльная опера, где только на тридцать втором году жизни и сто тринадцатой серии героиня вдруг улыбается. А потом думает: ой, что же это я делаю. И выясняется, что дала актриса промашку, а режиссер в сонном раздумии пропустил. Не должна была улыбаться, не время еще, да и не умеет: не проходила обучения этому в предыдущих сериях. Учение, впрочем, все равно впрок не пошло бы: по молодости-то лет не до учебы.
Так было, например, со мной. Не хотел учить положенное. Оценки получал кое-какие, иногда – тройки. На экзамены ходил со шпаргалками, читал учебник в последнюю ночь. А теперь по ночам лежу, не могу заснуть, повернусь к стене и тычусь в нее лбом: что ж, мол, не учился-то, идиот, жизнь себе загубил. В общем, тычусь и плачу про себя, а потом включаю какой-нибудь фильм и под него засыпаю на сырой подушке.
И снится мне смесь жизни и кино. Мне снится, что я Чингачгук, сын Инчучуна, что я Гойко Митич, что я в фильме Эмира Кустурицы "Подполье". И то ли Сараево горит огнем и ненавистью, то ли мой родной город. В боевом раскрасе гордых апачей (а может могикан) я вхожу в кабинет, где меня ждет восьмой "Б", урок литературы: тема, говорю, сегодняшнего урока... Но тут вблизи разрывается бомба, рушится дом и я просыпаюсь. Четыре ночи. Во дворе, как всегда в это время, меняют контейнеры для мусора – с жутким грохотом и скрежетом.
Дальше совсем непонятно: либо учителю снится, что он герой фильма, либо герою, что он педагог из Калуги. В моем сне-продолжении разразилась настоящая бойня. Разных армий было так много, что в них набирали, заглядывая в шестую графу паспорта (или какая она там в югославском основном документе), а потом долго с прищуром вглядываясь в лицо: истинный ли. Мы же с моим классом ушли в леса-горы, и дальше уже было другое кино. "Огр" Шлендорфа, "Общество мертвых поэтов", или "Повелитель мух" Питера Брука. Мои дети смешались с героями "Пикника у Висячей скалы", нашего старого доброго "Кортика", со скаутами, которых пионеры поколотили в этом или другом фильме из этого сериала, а еще – с ребятами из коммунарского лагеря прошлым летом.
Я лежу и горько курю. Соблюдаю правила пожарной безопасности. Боюсь заснуть. Боюсь проспать. В окне светает, светлеет в голове и две-три строчки любимого китайского поэта меня опять баюкают.
Нет, жизнь не так прекрасна... простите, хотел сказать, ужасна. Все-таки закончил институт, читал газеты. Тогда все было интересно, хотелось что-то делать. Хотел стать педагогом: стал им. Чаще – не жалею. Вот может только дети... Но я ведь и не самый худший. Незнанье заменяю добротой. Плохое настроенье – требую ответ. Не выспался – объявляю час самостоятельного творчества. Двойки не ставлю. Предпочитаю колы: их можно в случае чего исправить на четверку, чтоб завуч не пилила меня или детей.
В полудреме вспоминаю Сережку Коноплева из десятого "Б", который как-то подошел ко мне и заговорщицки предложил сделать доклад о Хармсе. Я, конечно, согласился. Так вот вчера своим докладом он загубил урок. Вместо стихов он начал рассказывать анекдоты. Да-да, те самые – про Пушкина и Гоголя, да про Тургенева, что вечно отправлялся в Баден-Баден.
Вообще я детям ничего не задаю по теме. Стараюсь. Они читают чаще то, что захотят. И на уроках рассказывают о прочитанном. Конечно, держимся в потоке. Пытаемся соблюсти временные и пространственные рамки. К примеру, не продираются они сквозь джунгли Виктора Гюго, зато читают Верна, Бальзака, Дюма. И даже Золя. Понятно, рановато, как у нас считается. Но я ведь тоже не учебную программу читал в своем ни близком, ни далеком детстве, в отсутствие родителей доставая потаенную книжку из второго ряда верхней полки, и не фрески Микеланджело разглядывал с фонариком под одеялом густыми летними ночами.
Нет, дети меня любят. Определенно. Я их тоже. Почти как Толстой в анекдоте от Хармса. Давеча, вот, мне сообщили, что придется объединить на одном уроке два девятых. Ну, я и сказал, мол, чего два-то, давайте сразу три, мне мало двух. Знаю, как пить дать доложат и сегодня директор меня наверняка вызовет. Кажется, в холодильнике квас оставался.
Почитаю. Нет, попишу. Конечно, план урока. А ведь когда-то мечтал писать спокойную и медленную прозу. Чтобы она текла как ночь – за город, над речным предутренним туманом, каплями росы чтобы отстаивалась на бутонах и шероховатых листьях. Да, так хотелось остраненной прозы, свободной от условностей, имен и философских углублений в суть. Хотелось прозы, словно почва – податливой, простой, неясной, вечной. А теперь: листочки из тетрадочек, главки из книжечек, методлитература, ветер, парус одинокий, буревестник, зажигалка, а, вот она.
В учительской нашей и слова не вымолвишь: женский коллектив, у всех проблемы, которые непременно нужно пересказать друг другу. Зачем только? Ведь у всех они одни и те же. Не люблю туда заходить еще и потому, что вечно теребят меня моими, – а твои, мол, и т.д. Романтики никакой, чувства подменяются сюсюканьем Просто Марий, Изаур, или каких-нибудь иных латинских Арабелл. Иду обычно на двор, сажусь у ворот на футбольной площадке, курю. Вечерами общаюсь с Петровичем-физруком и Василием-столяром-слесарем-плотником, короче, трудовиком. Иногда мы покупаем пару бутылок "учительской горькой", болтаем о пустяках, о детях, о женщинах, но не тех, что на педсовете. На него мы обычно не ходим, организовав некую мужскую оппозицию – нас в школе трое, нас берегут, оставляют в покое. Все знают, что дети нас любят, – проводят на наших уроках, как сами твердят, лучшее время.
А еще я общаюсь с товарищем по школе. Он живет в Обнинске, офицер-подводник, служит там в центре подготовки. Мы изредка приезжаем друг к другу. В детстве он писал стихи, и сейчас тоже что-то почитывает, покупает книжки, бывая в Москве, снабжает меня литературой. С ним интересно. Он рассказывает о заморских странах, в которых не бывал, но возле берегов которых стоял на "боевом дежурстве". Он много чего знает, хотя под водой провел большее время. И слушая его я порой погружаюсь в свои мысли, и мне кажется, что так же и мы, педагоги, – говорим детям о том, чего не видели, не знаем, заучили, но не пережили, не чувствуем. А может, и чувствуем, но глубины не хватает. Всегда не хватает волшебства, подводной лодки (Yellow или, хотя бы, Немо), свободы и смелости бросить все и отправиться за неизведанным. Жизнь захватывает нас в тиски, делает статичными, наделяя работой, жильем, семьей и проблемами... кучей проблем.
Я лежу на диване. Светает. Смотрю новый фильм, который недавно мне дали. Его названье – цифирное – было мне непонятно вначале. Оказалось, что "187" – это статья за убийство в Америке. Фильм об учителе в школе для трудных детей. Обычно – это дети из бедных кварталов: негры, латиноамериканцы. Я понял насколько ужасно скорое наше будущее – ведь подобное и вправду нас ждет. Социальный разрыв, все более усугубляющийся и сейчас достаточно зрим, и в школе по детям легко узнать кто их родители. Раньше подобное было заметно не так. Я не знаю, что происходит, но это уже происходит. У фильма тяжелый конец. Своим коллегам я побоюсь его советовать, они могут озлобиться. Дети тоже могут его понять неверно – без комментария. Но им проще столкнуться с ним, они ведь, в сравнении с папами-мамами, следят за видеоновинками. Я решил устроить просмотр для класса, чтобы затем поговорить об увиденном.
Досмотрел фильм до конца. Умер, вместе с героем-учителем. Проснулся уже в половине восьмого: учитель и совсем не герой, и до школы всего, слава богу, идти пятнадцать минут. Да, пора. Нужно поставить чайник и музыку. Колька Смирнов из седьмого дал мне давеча кассету, на мой вопрос "что ты слушаешь?" ответив действием: вот, мол, послушайте, это так классно. Мне и вправду это понравилось, как это там называлось, вспомнил, "Massive Attack". Смесь их любимого рэпа и электроники, и, как мне показалось, классической музыки. Поставлю сегодня в учительской. Эй, педагоги, проснитесь, скажу, слушайте то, что слушают ваши, наши – странные и бестолковые, трусоватые и послушные, умные, наглые, скромные, в общем, разные, как и мы, – наши любимые и нелюбимые дети, ученики.
Уже по дороге в школу подумал, какая странная получилась история. Лучше б написать, как лез на баррикады, как проводил часы в бессрочных пикетах, с лозунгами типа "хлеба и хороших фильмов"? Но нет, я ведь спокойный, я незаметный, я тихий. Я просто живу. Люблю осень, зиму, весну. И я знаю, что жизнь только кажется. На самом деле, она – скверное кино, которым нас пичкает телевизор.

ПС № 89 от 17 сентября 1998 г.