БУЛЮЛЮМ
«Булюлюм-булюлюм-
булюлюм-булюлюм-
булюлюм-булюлюм-
булюлюм!»
(полуночная песенка зверей)
Тихо по ночам
в заповедном лесу, тихо – как в сказке!
Забылась в невесомом тумане природа: распластались тени, привалились травы, пали ничком нарядные цветы; зябкие озера свернулись калачиками, в дуплах пристроились пугливые эхи, в полях лежат вповалку валуны – и лунным искренним сном спит высоко темное небо…
Один хамелеон не спит в беспробудной глуши: от большого ума – нет у него режима. И, бессонный, ходит он по ночам на окраину леса, где под ветхой корягой проживает свою жизнь одинокая выхухоль, ведет бесконечный разговор со своей тенью. И образованный хамелеон переводит ее одичавшую речь на все языки леса: и на домашний – улитки, и на смешной – обезьяны, и на образцовый – крокодила…
Но в эту ночь и выхухоль молчала, как камень.
– Ну вот, – поежился бессонный хамелеон. – Какой-то заговор молчания: совершенно некого переводить… – и, чтобы заполнить ночную пустоту, он принялся переводить послушным хвостиком синие язычки теней на желтый язык дороги: и тень от листа, и тень от ветки, и тень от ствола – скрупулезно и по-художественному…
Неожиданно проплыло облако, кругом потемнело…, но вновь воцарилась луна.
Но на песке уж лежала чья-то новая тень!
Любознательный хамелеон поднял глаза:
…перед ним стояло – невиданное существо: ни суслик, ни конь, ни слон, ни кот – совершенно неведомая зверушка. Сцепив на брюшке лапки, сморщив пятачок, выпучив оловянные глаза, она глядела пристально на хамелеона.
«Кого только не дождешься ночью», – подумал хамелеон и сказал:
– Привет бродяжкам!
– БУЛЮЛЮМ! – улюлюкнул пришелец.
– А-ага-а! – быстро сообразил хамелеон. – Это любопытно… – и он отряхнул хвостик. – Ученый полиглот к вашим услугам. Простите, как вы сказали? Булюлюм?
– Булюлюм-булюлюм-булюлюм! – затараторил зверек, и была в его речи не то жалоба, на то – жалость…
– Это что-то чрезвычайно интересное, – ученым жестом поправил глаза хамелеон. – Я никогда не слышал ничего подобного. Надеюсь, вы объясните, как понимать ваш булюлюм.
– Булюлюм! – сказал зверь.
– Понимаю… – наклонил голову хамелеон и быстро подумал: «Исключительно профессиональный иностранец! Будем подбирать ключ! – и он стал подбирать: …булюлюм… булюлюмить… булюлюмничать… булюлюкс……. Перебулюлюмим из-под булюлюшки булюляйно забулюлюмим булюлюмами… Булюлю, – подумал хамелеон, – ни булюлюма не понятно…»
– М-да, – сказал он. – Какая-то специальная нечленораздельность! Послушай, а может, это у тебя сложносочиненное предложение, которое сначала нужно разделить?
– Булюлюм! – кивнул тот.
– Пред-ло-же-ни-е разде-лить… – пошел на второй круг хамелеон… и вдруг его – осенило: это – Предложение, Которое Надо Разделить!
– Примите мои поздравления, загадочный Булюлюм! – бодро зарапортовал хамелеон. – БУЛЮЛЮМ – это Предложение, Которое Вы Предлагаете Разделить! Блестящая мысль! Я еще никогда не переводил таких прекрасных предложений! – и у него открылось вдохновение. – Мы сейчас же пойдем и поделимся с кем-нибудь этим предложением: оно просто требует, чтобы его срочно, не переводя дух, кому-нибудь перевели! …Той же улитке: она тут у нас недалеко.
И, забыв про ночь, он повел Булюлюма к улитке.
И действительно,
Недалеко, на берегу воловьего следа, жила – улитка. Она жила там с незапамятных времен и (как шутила обезьяна) – успела проулитить всю свою жизнь.
И правда: кроме воловьего следа, который она называла морским океаном, да травы, именуемой жутким джунглем, да песка – булыжная набережная, – недалекая улитка не видела ничего.
Но – не ее вина. Ведь она не могла никуда отлучиться из своей крепости – и не потому, что страшилась, что ее съест крокодил, или уворует в темный мешок выхухоль, или обхохочет с ног до головы обезьяна, – нет. Просто она была по-настоящему привязана к своему домику, как никто другой. И пусть в нем ничего не было (ничего-ничего!), а среди голых стен – одна-единственная улитка, – она не думала его клясть. Напротив, она думала, что ее дом – самый огромный в мире, что в бездонном океане – видимо-невидимо дельфинов, а джунгли – так и ломятся от слонов… и – клялась: что у крокодила вместо зубов – ловко смастеренные колышки, что обезьяну – изгнали из трагедии, что хамелеон – нахватался вершков и теперь подлизывается к корешкам, а что выхухоль – без царя в голове…
Еще она думала, что где-то далеко, на том берегу моря, живет точно такая улитка и так же думает обо всем. Но, когда она засыпала, она говорила: «Нет! Ведь я же и есть та самая улитка!» – и ей снились цветные фантасмагории…
Но в эту ночь – не шел сон; и, высунув за порог рожки, она глядела за море.
…Но тут что-то засторонило луну.
– Батюшки! – нырнула в дом улитка. – Неужто выхухоль! – и прижалась к потолку.
– Премудрая улитка! – донеслось снаружи. – Удивительное событие: к вам – гость!
«Хамелеон, злодей», – подумала улитка и прохрипела:
– Какой такой гость в разгар ночи?
– Необыкновенный, – крикнул хамелеон. – С одним предложением!
«Вот как, – удивилась улитка. – В жизни не слышала предложений. Может, это какой-то предлог?»
– Я ничего не понимаю в предложениях. Я – неграмотная.
– Да нет, – крикнул хамелеон, – не понимайте так буквально.
– Булюлюм! – подхватил Булюлюм.
– Он говорит, что у него есть предложение разделить булюлюм.
«Вот придумали, – подумала улитка, – какое-то бессмысленное предложение», – и, не долго думая, отозвалась:
– Я не привыкла ни с кем делить никакой такой булюлюм: мне чужого не надо! – и добавила для веса: – У меня все равно не поместится.
«Действительно, – подумал хамелеон, – небольшая неувязка. У нее – нет места».
– Но в то же время, – сказал он, придумывая, – вы тоже имеете право поделиться своим, так сказать, булюлюмом.
«Вот это – предложение! – прищурила глаза улитка. – Настоящий предлог!»
– У меня не то, что булюлюма, умный хамелеон, – крикнула она с какой-то радостью. – Вообще ничего нет: даже не водится мышонок!
«Да, – вспомнил хамелеон. – Улитка – замкнутая личность: у нее водится только улитка! – и у него пронеслось: «Улитка-улика-уличать-личина-личность… личность – обезьяна. Надо идти к обезьяне!» – понял хамелеон.
– Великодушно простите, – прокричал он. – Произошла ошибка… счастливо оставаться! – и он прыгнул на ту сторону воловьего следа.
– А, может, это и есть та самая улитка? – вдруг спохватилась улитка – и выглянула наружу.
Но перед ней лежало – лишь море…
– …Нет, это просто великолепно, что я тебя встретил, – болтал хамелеон по дороге. – Новый язык тем и отличается, что сначала его никто не понимает. В этом-то и вся его прелесть. Вот возьмем смешливую обезьяну: никто не понимает, над чем она смеется, и она сама – тоже; но вот поди-ка: никто ничего не понимает, а всем – смешно!
И – верно:
смешливая обезьяна сама не знала, что именно ее так веселит. Например, в крокодиле, который съел свои зубы: то ли что – зубы, то ли что – съел, то ли что – крокодил… То же самое и с улиткой: над тем ли, что – привязана, или же – что к своему домику, или – что у нее есть – домик… И с хамелеонам, и с выхухолью, и со всем прочим: над чем хохочет? – поди ее спроси… Да только она рассмеется тебе в лицо – и понимай, как умеешь…
И вот на этой почве у нее постоянно разыгрывались серьезные бессонницы.
Так и теперь: подавленная нешуточной ночью, она сидела перед столетним дуплом и повторяла в него невесело:
– Эй, дупло, дай две копейки, а, дупло? – но пустое дупло – безнадежное место, и самая красивая ее шутка – пропадала ни за что.
…а я говорю, нет, ты дай сюда двести две копейки! – говорила, муча себя, обезьяна…, но хамелеон, придерживая глаза, уж кричал ей:
– Эй!
– Ха! – выпучила глаза обезьяна. – Вот это – шутка: образованный хамелеон!
– Привет! Ты не спишь?
– Сплю! – ловко спрыгнула обезьяна. – Я сплю, как убитая, снится: идет лучезарный просветитель – ну, думаю, просвещусь на всю оставшуюся ночь…, а просыпаюсь – ты!
– Мы вот тоже думали: обезьяна – ценный смешной зверь: она нас оценит.
– Ничего не могу обещать, – строго сказала обезьяна, – потому что всех нас оценит охотник. Вот как-то я у него спрашиваю: «Послушай, братец, сколько теперь стоит обезьяна?» А он и говорит: «Обезьяна – бесценна!» – «А что так?» – «Да вот так, – говорит, – у нее – золотые руки: она нам сделала мозг!»
– Знаю, знаю, – махнул хамелеон. – Ты лучше посмотри, кого я тебе привел… – и он выставил на свет Булюлюма.
– Булюлюм! – улюлюкнул Булюлюм.
– ? – опешила обезьяна.
– Он предлагает разделить булюлюм, – перевел хамелеон таинственно.
– А что это такое? – таинственно спросила обезьяна.
– Ну, вот у тебя, к примеру, – все вокруг сплошная ирония, а у него – беспросветный булюлюм.
– Трагедия, что ли? – отвернула нос обезьяна.
– Да, что-то в этом роде.
– Ну-у… – мгновенно соскучилась обезьяна. – Делить трагедию… Трагедию делят на укокоши: как только кого-нибудь укокошат – так затевают следующий укокош.
«М-да, – взялся за подбородок хамелеон. – Не совсем то».
– Знаешь, – сказал он. – А давай он у тебя что-нибудь разделит.
– Ха! – повеселела обезьяна. – У меня уж до вас все разделено на мизансцены! – и подошла, болтая хвостом, к Булюлюму.
– Послушай, чудак, дай две копейки на две булки!
– Булюлюм! – ответил Булюлюм.
– Э-э, не-ет, – стала учить обезьяна. – Ты говори: «Почему – две?»
– Булюлюм! – сказал свое булюлюм.
– Да нет же! – заглянула в лицо обезьяна. – Ты отвечай… – и она выпрямилась. – Хамелеон, ты кого привел? Как же он собрался делить мою иронию, если он несчастной, как крокодил!
«Да, – подумал хамелеон. – Обезьяна-то и не оценила… Надо пойти к крокодилу: он – поймет».
– Он долго шел, – сказал хамелеон. – Устал. Ну, пока.
– Долго шел, устал… – полезла на дерево обезьяна. – Тоже мне, пришел – предстал: не может спросить – откуда в темном лесу – булки! – и она по плечи сунула голову в дупло…
А крокодил действительно – хандрил.
Он ходил по песочку и считал:
…камыш у меня – есть, бурелома – навалом, кувшинок – хоть пруд пруди, цветков – не накосишься, дорога – не наглядишься, и луна – крутобокая, и улитка – на месте, и обезьяна – весела… Но чего-то все-таки не хватает… –
и он заходил в болото и глядел через него в космос:
– Космос – на месте! –
но ему было – тяжело.
…Вдруг запрыгал на берегу хамелеон: гонец и дипломат:
– Крокодил аллигатор! Бодрого счета. Непредвиденное происшествие. К нам – иностранец.
– Как – иностранец? – не понял крокодил и выбрел на берег.
– Вот, полюбуйтесь сами. Неведомый Булюлюм.
– Булюлюм-булюлюм-булюлюм! – заулюлюкал гость.
– Переведи, – наклонил голову крокодил.
– У него есть предложение разделить булюлюм.
– Между кем и кем?
– Надо полагать, между вами.
«Вот оно что! – подумал крокодил. – Неужто мне булюлюма не хватало?» – Ну что ж, показывай свой булюлюм, – и он разжал ему кулачок.
– Булюлюм-булюлюм-булюлюм!
– Мда… – сказал крокодил задумчиво. – Пусто…
– Пусто? – заглянул хамелеон и подумал: «Сказать, не сказать?» – Этот булюлюм, – начал он издалека, – предложение двусмысленное… Вот у пришельца, как мы видим, ничего нет в кулаке…, а у вас, если посмотреть, есть все…
– Короче, – сказал крокодил.
– Не исключено, – опустил глаза хамелеон, – что иностранец предлагает, чтобы вы с ним поделились, так сказать, тем, что у вас есть… – и у него закружилась голова.
– Во-о-от оно ка-а-ак! – заложил лапы за спину крокодил. – Значит, что получается: приходит среди ночи бродяга, булюлюмит один булюлюм, а крокодил – делись? Делись, крокодил, простором камыша, навалом бурелома, отсчитай полпруда кувшинок, уступи ненаглядную дорогу, отвали пол-леса, раздай улиток, поотпускай хамелеонов, распусти обезьян... доверь, оторви, отломи… поделись-ка, значит, богатый крокодил… –
но уж никого перед ним не было.
– Как же я могу поделиться? – крикнул крокодил в космос, – когда мне самому чего-то не хватает! – и он остался стоять наедине с небом.
– …Нет, нет! – говорил хамелеон по дороге. – Еще ничего не потеряно. Мы еще доведем твой булюлюм до ума. Ведь язык – он не только, чтобы облизываться… Язык –
но тут выскочила из-за поворота выхухоль!
…Когда-то, в молодости, она угодила по рассеянности в ловушку и долгое время сидела в зоосаде. Но ей посчастливилось бежать; она скрывалась, притворяясь собаками, ела консервы… – пока не добралась до родной земли. Но по законам леса: кто хоть разок посидел в зверинце – тот уже не зверь. И выхухоль считалась неполноценным существом…
Она хотела увильнуть в тень, но хамелеон предупредил ее:
– Одну минутку, выхухоль. Есть дело.
– Дело?
– Вы бы не могли уловить подсмысл одного предложения?
– Подсмысл? – покосилась выхухоль. – А какой смысл?
– В том-то и дело, что никакого смысла: один булюлюм.
– Булюлюм! – подал голос Булюлюм.
– Вот-вот… Мне показалось, что это предложение, которое он предлагает разделить.
– Все может быть, – сказала выхухоль. – Но я не знаю, что скрывается за его булюлюмом, если только это… не – бэл лу лум.
– Булюлюм-булюлюм-булюлюм! – забеспокоился Булюлюм.
– …если же это бэл лу лум, – проговорила холодно выхухоль, – то бэл лу лум это – наказание.
– Наказание? – страшно удивился хамелеон. – Значит, он предлагает разделить наказание…
– Почему – нет? – пожала плечом выхухоль – и пошла.
– Постойте! – закричал хамелеон. – В лесу больше никого не осталось. Может быть, вы…
– Я не хочу делить чужие наказания, – сказала равнодушно выхухоль. – Но если ему так надо, могу поделиться своим… – и она вытащила из-за пазухи – яйцо.
– Когда-то одна птица открыла мне путь в лес и – наказала: «Высиди там бэл лу лум!» – …и вот, я пытаюсь… Но до сих пор ничего не произошло… Так что, если он говорит бэл лу лум, значит, это то, что ему нужно… – и она дала наказание Булюлюму:
– Попытайся – …и скрылась в ночи.
– Что же это за наказание? – тер лоб хамелеон. – Высиживать бэл лу лум?
А Булюлюм покатил яйцо в сторону востока.
…И настало – утро.
Поднялось солнце. Ожил ветер. Пробудились эхи.
Булюлюм вскатил яйцо на пригорок и сел возле терпеливый, как век. Хамелеон ходил на часах, предчувствуя нечто.
– …Ну так что? – послышался хриплый голос. – Расшифровали Булюлюма? – Это приползла вырвавшаяся из домика улитка.
– …А я думаю, что это лес притих, словно всех загрызли! – Это явилась, немного запылившись, обезьяна.
– …Вот! – послышался голос. – Дай, думаю, обойду всю вселенную, не обнаружу ли чего! – это высунулся, запутавшийся в буреломе крокодил.
– Тихо! – поднял палец хамелеон. – Булюлюм нашел себе наказание!
А Булюлюм с печальной улыбкой сидел возле яйца. Солнце быстро раскаляло землю, разбегались тени, сохла роса, кружился пух…
Яйцо –
лопнуло, звучно, с дымком!
На дне – с выпученными глазами, с реющим хохолком, горбоносый, на крепких лапках – стоял смышленый попугай.
– Булюлюм… – пролепетал чуть слышно Булюлюм.
– Булюлюм-булюлюм-булюлюм-булюлюм… – чисто заговорил, набрав воздуху, попугай.
И звери – переглянулись:
«А мне-то опять ночью глядеть за море…» – подумала про себя улитка.
«А я ночью-то наверняка одна буду орать в дупло!» – промелькнуло в обезьяне.
«А я ведь опять один на ночь останусь со своим космосом», – закрыл глаза крокодил.
«Один… ночь!» – подумал о себе хамелеон… и его – осенило: булюлюм – это – о д и н о ч е с т в о…
– Примите мои поздравления! – закричал, подпрыгивая, хамелеон. – ОН ПРЕДЛАГАЕТ РАЗДЕЛИТЬ ОДИНОЧЕСТВО!
– БУЛЮЛЮМ! –
повернул загадочное лицо Булюлюм…
…
Булюлюм-булюлюм-
булюлюм-булюлюм-
булюлюм-булюлюм-
булюлюм… –
поют с тех пор звери
по ночам |
СВЕТОТЕНЬ
Ай!.. Мне приснилась явь!
Рубиновым вечером взволнован тростник на болотах: бессонный тигр крадется грабить хитрые жизни зверей. Осторожен бандит: не переломится звонкая ветка, не всхлипнет под тяжестью мох, мигом зарастет в гибкой траве потрясающий след – сильные лапы легко и неслышно несут на подушечках нечаянную смерть… И жадно мерцают в сумерках зелени чудища зрачков да танцуют черные и белые черточки темно-оранжевого тела.
Вот качнулись, прошумели тростники, пробежал остывающий ветер на запад, собирая дух уходящего дня: полынный – трав, мятный – цветов, дымный – дорог… и сытый – душистых зверей. Тигр повел цыганским носом и замер… взъерошилась лизаная шерсть, заострились рогами уши, оросились горячей пеной каленые десны в ножах клыков – и янтарные глаза потвердели отгадкой: где-то тут благоухала парными ляжками утомленная лань!
Злодей, приседая, пошел ее задирать.
А воздушный мотылек трепетал над музыкальным ручьем, сложив хрупкие лапки на узкой груди. Он улыбался щелочкой рта, а за прохладной щекой у него перекатывалась маковая росинка – излучала тончайший мед. Он танцевал в пахучих потоках вечернего ветра, крутя усиками и расплескивая кружевными крыльями шампанский свет. И в открытые очи его лилось лиловое небо и лимонное облако, сиреневые горы и синяя зелень, и розовое солнце над червонными маками… Где-то далеко, в туманных низинах, родился страстный мяук, эхо разнесло его по свету – и настала непроходимая ночь.
Мотылек опустился на сук, сложил крылья – и увидел сон:
…словно летит он по-над землей в поисках праздника… А под ним – белоснежные равнины, голубокровные реки в стальной броне, вечные ели в свинцовых снегах, а морозный воздух – тяжел и колюч, и на горизонте, за горами, стоит холодное, как звезда, солнце. И мотылек летит, бьет о темный воздух крыльями, машет, машет… и с каждым взмахом крепнут и растут у него крылья, крепнут и растут… И вот уже они ходят плавно и широко – упругие, теплые, мускулистые; и тяжелеет у него хвост, кольчатый, в бляхах чешуи; и наливаются слепой силой лапы; и отвисает у него челюсть; и прорастает из челюсти кривой зуб… а в черных глазах мечутся невеселые звери – молят о спасении.
Но уж он пригнул голову, распустил крюки лап, забил гремучим хвостом – и давай набивать добром брюхо: и жестким жирафом, и костлявым аллигатором, и сочным оленем, и сладкой обезьяной, и питательным носорогом, и полезным слоном… Всего поел – и проснулся, пораженный.
И уж лилось сквозь хвою перламутровое утро, и уж вышел сонный тигр из росистых тростников, припоминая свой сон.
А снился ему жаркий полдень: венценосное солнце умывало золотом землю, искрились бенгальскими цветами пески обрывов, блистал среди бархата камней музыкальный ручей, звенели на колокольном ветру бессмертники и чертополох, пахло почками и кротиными норками. Он скакал по пушистой от пыли дороге, кружился: рассыпчатая шерстка, мягкие, как поцелуй, лапки, полосатый – с кисточкой! – хвост; в изумленных очах – праздник…
Вдруг что-то пронзительно яркое затрепетало в его зрачке. Это кружил мотылек.
– Тигр! – крикнул чистым голосом мотылек. – Я хочу с тобой дружить.
– Дружить?.. – он заглянул в раздумье ему в глаза: о н и б ы л и п о л н ы т и г р и н ы х п о л о с о к…
– Я боюсь с тобой дружить, – сказал тигр и повернул в темные заросли. |
ТАЙНА ТАЙН
– Мой мальчик, – сказала мне бабушка. – Много на свете тайн и загадок… Но есть между ними одна – самая важная…
Вот стоит весна, надувается почка, и завтра прорежется из нее лист, расправится к лету и будет трепетать на ветру день и ночь, пока не устанет в нем бродить сок, и не обозлится ветер... и тогда, желтый, он упадет на землю, и его заметет навсегда горный снег, – и ты переменишь шкурку, а потом – еще раз, и – еще… Но и это не будет вечно… потому что – запомни:
Кролики не живут долго, а – только тысячу дней! – и она хлопнула в ладоши: «Беги!»
И я побежал, не оглядываясь.
…И было много солнца, много лазурного неба и сочных трав. Была земляничная роса по утрам и леденцовые листья в полдень, были дикие зернышки граната и веселый грушевый сок в садах, были черствые корешки по ночам, пряная кора и над ручьем – хрупкие сердцевинки… И один раз, в потемках, был – гриб, а другой – на горе – надкушенное семечко мандрагоры… –
и так незаметно и вдруг пробежало триста тридцать три дня.
И наступил вечер: теплый, золотистый, с коричневыми тенями по дорогам, с оранжевым перышком облака на небесах! Так хорошо было лежать во мху, покусывая упругую травинку. Вдыхать плывущие из лесу ароматы, слышать торопливые секунды кузнечиков и хмельную шарманку шмеля.
Как вдруг – встревожился ветер. Закрутились листы. Полетела с суков темная пыль… И с корявой ветки свесился до земли – змей.
– Кро-олик! – выдохнул он. – Какое счастье!
И робкая листва прошептала: «…счастье!»
– Ты еще такой маленький.
И я, завороженный, ответил:
– …Да.
– Но ты уже ел надкушенное семечко мандрагоры… горы?
– Да, – признался я. – Уже ел… ел!
– Тогда послушай, – прошептал змей задушевно. – Может быть, ты не боишься Смерти… смерти?
– Смерти? – вздрогнул я, – и вспомнил, что кролики не живут долго… и, чтобы не слышать трусливого эха, тихо ответил:
– Нет.
– Значит, ты тот самый кролик, которому не страшна Смерть? – засмотрелся он на меня.
– Наверно… – горько сказал я и поднялся… Уплыло перышко облака. Выбежали сумерки. Заныли комары. «Ведь я еще ничего не видел!» – подумал я.
– Я так и думал, – шумно вздохнул змей. – Значит, ты побудешь со мной, смелый кролик, и когда Она придет, закроешь мне глаза?
– Закрыть вам глаза?
– Если тебе не трудно… – и он положил титаническую челюсть на камень. – Ведь это грустно: глядеть на мир, в котором есть все, кроме тебя…
– Да, – прошептал я и сел возле него.
– Спасибо! – просвистел змей. – У тебя должны быть счастливые лапки: возьми на память мой зуб… Ведь кролики не живут долго, а – только тысячу дней.
…И когда взошла над миром восковая луна, и вытянулись на поляне торжественные тени, и зарыдал кто-то маленький в лесу – я закрыл змею глаза, чтобы ему не было грустно, взял зуб и пошел в сторону утра.
…и шел еще много дней, храня зуб в кулаке, и видел: как в черном омуте – стоит лотос, и в следу крокодила живет цветок, и в зыбучих песках борется пальмовый корень, а под панцирем снега – ключ… и еще: мрак в глазах светлячков, в расколотых камнях – птиц, в брошенных гнездах – жемчуг… и – колокольчики в мхах, и яйцо на скале, и играющего с мотыльком тигра… –
И в ветреный вечер шестьсот шестьдесят шестого дня я увидел на спуске к реке – рыбу. Широко открыв рот, она карабкалась по склону, перебирая по сыпучим камушкам сильными плавниками.
И я спросил ее:
– Рыба, что вы делаете?
– Иду, – ответила она просто.
– Интересно, куда вы идете? – улыбнулся я.
– Подышать ветерком, – сказала она, проходя.
– Я так и думал! – обрадовался я.
– Ты так и думал? – замерла рыба… и – оглянулась:
– Может, ты кролик, который видел в расколотых камнях – птиц?
– Да, – кивнул я. – А что?
– Тогда, может быть, ты не откажешься посадить рыбу на дерево? – спросила она.
– Мне так жаль, – вздохнул я, – но я совсем не умею ползать по деревьям, ветреная рыба.
– Не беда! – сказала она. – Ведь у тебя такая пушистая шкурка! Выпряди из нее нить, перебрось через высокое дерево – и подними меня к самому ветру.
– Но это последняя моя шкурка. – …вспомнил я.
– Но ведь у тебя останется душа! – изумилась рыба.
– Душа? – повторил я и подумал: «Значит, у меня есть душа…» – и я скрутил из шерсти долгую нить, перебросил через самое высокое дерево, посадил рыбу – и поднял к небу.
– Спасибо! – прокричала она с высоты. – Перед Смертью так весело попить вольного ветра! …Возьми же на память мою воздушную внутренность. Ведь кролики не живут долго, а – только тысячу дней. – И жадно вздохнув, она прикрепила на нитку воздушный пузырь – и ее плавники зазвенели при первом свете звезды.
А я полетел по следу последних дней:
И душа замирала при каждом движении ветра… – но я уже чувствовал, как он отзывчив, и какая вещая свежесть в его древних руках! И мне открывалось – глубокое вдохновение в лени лотоса и бесконечная усталость в горсти земли, и в вспышках молний – грозная зависть к цветку, и святой ужас – на ликах болот… и еще – сумасшедшая веселость во тьме лесного ключа, и месть лютых песков, обманутых морем… И я уже понимал, зачем так прохладны поцелуи снега, и терпеливо мужество камня, и какую тайну ищут на земле облака... –
как пролетело девятьсот девяносто девять дней.
И в последний день своих дней – осенним утром – я проснулся на горной поляне: стадо снега спало на травах, блистая из-под звездных ресниц разноцветными снами. Воздух был пронзителен и синь.
«Вот и все…» – вздохнул я.
И тут –
выбежал из-за горизонта зеленый луч солнца, разрезал хрустящий туман – и родниковая радуга встала перед лицом!
То, не дыша, качалась на поникшем колоске необычайная бабочка, и тонкий луч купался в ее высоких крыльях.
«Какое дивное существо!» – подумал я, и что-то неведомое легло на сердце… и, забывая все на свете, я тронул стебелек.
– Ах! – вздохнула бабочка, и я увидел: в ее детских глазах стоит небесная печаль.
– Ваш драгоценный наряд так прекрасен… – промолвил я, как во сне. И она ответила:
– О, да…
– …а ваши глаза так грустны.
И она сказала:
– Конечно… – и подняла на меня незабываемый взгляд. – Разве вы не знаете мою тайну?
– Тайну? – вздрогнул я.
– Да… – вздохнула она. – Вот пройдет серебряное утро, кончится золотой день, наступит черная ночь. – и высоко поднимется над миром светозарная луна! И я полечу на ее чудный свет, докуда хватит сил… и уж мне никогда не вернуться обратно…
– Никогда? – не мог поверить я.
– Никогда! – и ее глаза стали капельками слез.
– Как же так? – прошептал я. – Как же тогда… вы можете лететь – к ней? – и у меня вспыхнула надежда.
– О! – с таинственной грустью улыбнулась бабочка – и я почувствовал, какая бездна нас разлучает! – Ведь это – моя судьба!
– Судьба… – повторил я безнадежно и прошептал:
«Значит, и вам нет спасения».
– Увы, – проговорила она в пространство. – Ведь для спасения есть лишь единственное средство: кто не побоялся посмотреть в глаза змею и понял слова рыбы… тот может стереть в последний свой день лунный песок забвения, и тогда – если посыпать крылья той расколдованной пылью, то они станут – бессмертны…
– Неужели? – замер я, и у меня поледенели лапки. – Лунная бабочка! Позвольте, я сотру для вас эту пыль! Ведь у меня как раз есть бесстрашный зуб змея и еще – рыбий пузырь, полный чистого ветра, и еще – целый день жизни!
– Ах! – ужаснулась она, сжав стебелек.
– Только не бойтесь! – закричал я, боясь медлить… и подбросил вверх летучий дар рыбы, – когда полетите сегодня ночью на высокий свет: у вас хватит сил! – и ухватившись за убегающую нить, я поспешил, исполненный главной тайны,
в далекое небо…
И
с тех пор,
лишь опустятся на землю
туманы ночей, и всплывет из глубоких небес светоносное зеркальце, как уж летит в его таинственном свете небесное существо, и тонкая пыль осеняет его легкие крылья – то отчаянный кролик толчет на луне порошок бессмертия, и верный ветер разносит его окрест… а кролик торопится, крошит тяжелым зубом каленый песок забвения – не переводит дух: «Ведь кролики не живут долго!» – и вот-вот кончится его день…
Но
есть между тайнами тайна: л у н н ы й д е н ь н и к о г д а н е к о н ч а е т с я |
ЖЕМЧУЖИНА БУРИ
Плавал моллюск в океане: зеленые изгибы волн, заросли водорослей, органные соборы кораллов, рыбы, рыбы… Пробежит кривой молнией зубастый дельфин, нагоняя косяк килек, провиляет клоуном акула, выступит красивым кошмаром кит, пропорхнет на самоцветных крыльях медуза... и опять дышит, балансирует океан.
Но страшно грустно было плавать моллюску в безбрежных водах: пи преследовать не суждено ему было, ни – убегать… И все ждал он, что что-то случится: что наткнется он на глубинный корешок, разгадывающий загадки, или найдет музыкальную раковину, дарующую сказочное веселье, или окунется в полоску лунного света, красящую вечной красотой…
Но не ждал маленький моллюск, что придут в океан безумная буря, что смешаются плавные волны и станут единой волной, бьющей о небо, что разрушатся радужные лабиринты кораллов, совьются в тесный клубок гибкие водоросли, что закричат горькими голосами немые рыбки, что заревут, извергаясь и мрачный спрут, и улыбчивая акула, и мощный кит, и юркий дельфин.
И когда пришла нежданная буря, и открылся моллюску весь ужас, стал молить бедный моллюск волны, чтобы не разбили его о смертельные скалы.
– Я отплачу, – шептал он волнам. – Я отплачу.
И своенравная волна не взяла его.
Когда же стихла разъяренная буря, и понял маленький моллюск, что спасся, почувствовал он, что попала ему в сердце каленая песчинка: знак, чтобы не забыл моллюск свою клятву. Это была кристальная, из вековечных недр океана искринка гранита – она не давала ему покоя все его дни.
И моллюск, сгорая, верно хранил ее в сердце, носясь по необъятному океану средь новых рыб, и китов, и кораллов… Но в бесконечной пучине трудно найти свою плату… Ни глубинный корешок, исповедующий тайну, ни музыкальную раковину, внушающую веселье, ни полоску лунного света, окрашивающую красотой, – ничего из затаенных сокровищ не нашел крошечный моллюск.
– Еще немного, – шептал он волнам…
Но уж пришел его час выйти под звезды.
И тяжко он вышел из океана, лег на бесплодный песок и с болью в сердце забылся…
Пришел на берег полуночный ворон, растворил хрупкие створки – и нашел в перламутровых переливах прохладную жемчужину…
Он осторожно вставил жемчужину в глаз – и увидел лунную полоску света, бегущую по волнам!
И, взмахнув крылами, полетел, серебристый, над ней… |
ГОРНАЯ ТРАВА
Росла в горах трава, похожая на сельдерей: гибкие метелочки листьев, прямой стебелек, на макушке звездчатый зонтик, в зонтике – яд.
И кто бы ни проходил мимо, травка просила:
– Съешь меня, путник!
– Э-э, нет, – говорили ей звери. – какая хитрая, ведь мы же – умрем!
– Конечно! – говорила радостно травка. – Съешьте меня.
Но звери, мотая головами, разбегались по домам.
– Что же это они? – обижался сельдерей. – Разве я хуже кислого щавеля или хмельного лютика? – и он терпеливо ждал своего часа…
А под горой,
В камнях ключа, жил всеядный змей, все ел, что ему ни попадется на глаза: рыбка – так рыбку, птичка – так птичку, еж – так и ежа! А когда ему было совсем страшно, он стриг вокруг себя зелень – и глотал ее охапками… потому что нагадала ему ворона, что умрет змей – голодным!
И вот, все вокруг себя поел бездонный змей, даже стрекоз, кружащих под солнцем, – выпрыгнул и положил всю стаю в живот. И грустно стало змею без еды. Закрутило его, закололо под сердцем, заныли зубы, задрожал кончик хвоста. Приложился змей к ключу, выпил его на посошок и отправился на высокие уступы горы – бороться за жизнь.
Но уж там
все были готовы к его вылазке: кто нырнул в дупло, кто юркнул в расщелину, кто бросился на крыльях в пропасть… Одни крепкие камни до тугие ели, да ломкие травы…
Змей обошел десять уступов горы, наглотался оловянных облаков – и сделался еще злей.
– Не уйду, пока не наемся! – сказал он.
И настали для зверей грустные дни: не выйти им ни поесть, ни попить, ни поскакать. Сидят впотьме и думают:
«Уж лучше в своей норе, чем в его брюхе!»
– Ну, так все и умрем! – крикнул, наконец, змей и, злой, лег под зонтиком сельдерея.
– Съешь меня! – попросил радостный сельдерей.
– А разве ты сытный? – спросил змей сквозь зубы.
– О! Еще какой сытный! – хитро улыбнулся сельдерей. – После меня тебе уже никогда не захочется есть!
– Неужели? – не поверил змей.
– А ты попробуй!
И истомленный змей захрустел сочным сельдереем. Вкусный яд бросился змею в нос, вышиб слезу… просветлела голова…
– Ух, ты! – выдохнул он. – А ведь и правда! – …и ему стало так легко и просто, что он закатался, счастливый, по горе. Отпустило сердце, забылись зубы, обмяк кончик хвоста.
– Ах, ворона, ворона! – смеялся он над судьбой… и не заметив края пропасти –
сорвался вниз,
вертя хвостом и сотрясая утробой…
…Улетели за ним камни и облака, высветился воздух. Звери потихоньку стали возвращаться на свет – кто на цветок, кто на песок, кто на ветку, – и увидели, что из обломленного корешка сельдерея растет уже новый росток: с метелочками листьев, со стрельчатым стебельком – держит над собой звездчатый зонтик!
И в грустные дни, помня добро, благородные звери откусывают немного от сельдерея –
и
катятся по горе… |
ЗВЕЗДА
Рос на склоне горы простодушный мышонок – бегал, скакал через травинки, нюхал цветы, катался с песчаных обрывов.
И вот как-то влюбился он в прекрасную птицу, живущую на вершине гор… И захотелось мышонку преподнести ей что-нибудь – в дар.
Но ни зеркальную шляпку гриба, ни медовую землянику, ни обворожительную веточку сирени не принимала от наивного мышонка прекрасная птица. И долгими ночами сидел мышонок под небом, упивался одиночеством ветра и глядел, тоскуя, на звезды.
– Вот если бы достать ей звезду! – мечтал он, кусая стебельки сирени…
И вдруг – сорвалась с неба звезда, зачертила блестящую линию… Подпрыгнул мышонок:
– Ах! Если бы ее – прекрасной птице! – и звезда, безукоризненно доведя дугу, воткнулась, искрясь, возле лап мышонка.
Ух! – не поверил своим глазам мышонок. – Неужели сбылось! – И, страшась спугнуть видение, прикоснулся дрожащей лапкой к звезде.
Она была горячая.
– Я так и думал! – обрадовался мышонок. – Звезды – горячие! – и взвалил ее на плечи. – И очень тяжелые! – еще больше восхитился он и, не теряя времени, пошел на вершину – к птице.
…И сошедшая звезда неземным светом заливала путь, выхватывая из темноты то преклоненную травинку, то скрутившийся намертво лист, то разметавшегося на камушке муравья…
Вдруг увидел мышонок чей-то шерстяной бок в репейных орденах: то стоял в темноте як.
– Я нашел звезду! – крикнул немного гордо мышонок.
– А я ищу плоды синей сливы! – вздохнул тяжело як. – Посвети мне, звездоносный мышонок.
– Вообще-то я тороплюсь, – посмотрел на вершину мышонок. – А тебе нужны сливы именно сейчас?
– Да, – вздохнул я. – Я не могу уснуть, если не поем сонных слив: в полночь у них восхитительно мудрые косточки.
– Хорошо, – залез мышонок яку на рог. – Поешь перед сном.
И в звездном свете увидел як под щитами листьев и пиками шипов синие плоды снотворных слив – и, по одной, стал срывать мохнатыми губами, хрустя косточками…
– Благодарю… – промычал он. – Вот бы мне твою звезду: мы бы могли лакомиться утешительными сливами каждую ночь.
– Нет, нет, – помотал головой мышонок. – Эта звезда – для красоты прекрасной птицы!
– Но синие сливы тоже прекрасны.
– Да, – сказал мышонок, лизнув сливу. – Но ничего нет прекраснее птицы! – И пошел по своей тропе.
– …ничего нет прекраснее птицы… – повторил изумленный як.
А звезда все так же лила свой небесный свет, водя лучами по зазубринкам листьев, скользя по раскрытым очам росы, зажигая песчинки… Любопытный луч убежал вперед – и в темноте вспыхнул саблями тигр.
– Осторожно! – крикнул тигру мышонок. – Я несу звезду!
– О! – пропел тигр. – А я как раз не могу найти след тонконогого овна. Посвети мне, светозарный мышонок.
– Вообще-то я тороплюсь, – сказал мышонок. – А зачем тебе – след?
– Я должен перед сном напиться из него, чтобы поутру встать таким же легким, как он.
– Хорошо, – посветил мышонок. – Попей.
И в свете звезды тигр нашел под покровом трав след тонконогого овна – и припал к нему, зажмурив глаза…
– Благодарю, – облизнул тигр тонкую улыбку. – Вот если бы ты отдал мне звезду… мы бы могли пить бодрую росу из следов самого яка!
– Нет-нет, – закрутил головой мышонок. – Эта звезда – для прекрасной птицы.
– Разве ее следы прекраснее, чем у овна?
– О! Еще бы! – и, не теряя времени, мышонок пустился вперед.
– …Еще бы?… поднял брови тигр…
А звезда все так же отдавала свой редкий свет, даруя окрестности драгоценные наряды: изумрудные шелка – травам, бордовую парчу – ягодам, медно-бурый металл – ветвям… И тут на фоне неба заблистали кончики рогов: то стоял над пропастью овен.
– Не бойся! – крикнул мышонок. – Это я несу прекрасной птице звезду!
– А зачем ей звезда? – спросил овен.
– Чтобы быть еще прекрасней!
– Да, – вздохнул овен. – А я не могу найти свой точильный камень, чтобы навострить копыта и завтра легко взбираться по уступам, ускользая от тигра.
– Я тороплюсь, – сказал мышонок. – Но давай поищем… – И в щедром свете звезды увидел овен свой камень – и принялся точить маленькие копыта, добывая косяки золотистых искр.
– Благодарю! – вздохнул легко овен. – Если бы мне твою звезду, как бы легки были мои ночи и дни!
– Да, – кивнул мышонок. – Но эта звезда – для венца прекрасной птицы: ведь ей без звезды тоже тяжело… – и поспешил вверх, взбираясь с уступа на уступ.
И чем выше поднимался мышонок, тем светлее становилось вокруг… и поднялся он на острие горы вместе с утром.
Прекрасная птица, закрыв глаза, ловила лучи зари.
– Вот! – выдохнул мышонок, немного взволнованный. – Я хотел бы подарить вам на память эту звезду.
– Звезду? – не пошевелилась птица.
– Я поймал ее там, в сумерках, и нес целую ночь! – сказал простодушный мышонок и скатил звезду с плеч. Свежо и нездешне дышалось мышонку.
– Что это? – открыла царственные глаза птица. – Разве это – звезда? – И, откинув голову, она захохотала жемчужно.
Мышонок побоялся поверить глазам и дотронулся уставшей лапкой до своей звезды: он принес птице шероховатый, зелено-бурый, с металлическими вкраплениями – камень.
– Как же так? – закусил лапку мышонок и замотал головой.
…И вышли из-за спины следившие звери: и як, и тигр, и овен – и, осторожные, склонились над камнем… – И в перекрещениях густых звериных теней он вновь загорелся гипнотическим звездным светом!
– Звезды зажигаются ночью, – проговорил сквозь слезы мышонок. – Прими его, прекрасная птица: ведь значит, это – настоящая звезда!
– Да… – поглядела пристально на мышонка птица, – Ты – настоящий мышонок. – И, прекрасная, поцеловала его в лоб. –Я буду носить ее по ночам.
И потому по ночам загорается над горой зеленая звезда зверей, и в ее небесном свете ищет мудрые сливы длиннобородый як, лакает росу охоты улыбчивый тигр, точит об алмазный камень свои легкие копыта овен. А маленький мышонок, задрав голову, чуть удивленный, смотрит на небо… |
ИСКУССТВО ПАУЧКА
Делал искусный паучок легкие, как сон, паутинки – с ритмичными узорами, с жемчужным сиянием – и ловил в них мух…
Но вот надоело ему промышлять простой дичью.
– Пойду, – подумал паучок, – поймаю что-нибудь необыкновенное! – и вышел на простор.
А на просторе росло во все стороны света могучее дерево. «Вот уж где удачное место для необыкновенного!» – обрадовался паучок, запрыгнул на дерево и растянул средь высоких ветвей самую лучшую свою сеть – из вечной пряжи, с секретными петельками, с завораживающим душу рисунком!
– Вот бы поймать мимолетный ветер! – загадал паучок и стал тихонько подергивать за нить… –
и выбежал из-за зеленого холма ветер: надулась, затрепетала тугая паутинка… но ловкий ветер выскочил через ячейки – и побежал дальше, взметая дымочки пыльцы! Лишь легкий щекочущий запах остался на перекрещениях нитей. Паучок страстно нюхал чудесный дух, наполненный бушующим морем и жасминной весной… Но выглянуло из-за облака солнце – и растаяло, истончилось очарование.
– Может быть, поймать лучик солнца? – подумал паучок и стал посвистывать из укрытия… –
но золотые лучи, журча, проходили сквозь витые нити и, дробясь на звонкую радугу, уплывали в ручье! Только немного музыки и тепла оставалось в серебряных кружевах. Паучок бережно дотрагивался до них, прикладывал ухо… Но наступил вечер – и певучие огоньки ускользнули в тень.
– Может быть, хоть удастся поймать тень? – подумал паучок с надеждой, и расчесал старательно нити… –
и вечерние тени легли на его шелковый ковер! Паучок радовался, глядя, как – голубые, лиловые, пурпурные – они покачиваются на его паутинке, поскрипывают на узелках… Но пропало за холмом солнце – тени прыгнули за горизонт.
И настала ночь.
Паутинка растворилась в темноте. Паучок – заплакал.
– Видно, моя сеть не годится для необыкновенного… – и ему стало горько, как никогда еще не было в жизни. Слезинка выкатилась из его узкого глаза, капнула – и повисла в центре сети. Тяжелая, блестящая, она подрагивала стынущим серебром, бросая в пространство иглы света.
– Это что-то необыкновенное! – взволнованно прошептал паучок, залюбовавшись драгоценной капелькой.
А в ней – отражались горы и лес, и сумрачное поле, и пасущий туманы ветер, и сыплющий звездами месяц, и бесконечный петляющий путь! Паучок глядел и глядел не отрываясь, как мерцает перед ним ночной мир… – пока не просветлел вдалеке горизонт, и не взлетела на звезды заря. Пронзительный луч попал ему в глаз, паучок зажмурился, и когда вновь посмотрел в свою сеть – уже не было в ней необыкновенного сокровища.
Еще больше загрустил паучок, еще жалобнее он заплакал… и другая слеза вышла и упала на раскрытый узор.
И теперь стоял в ней – день: с ярким небом, с воздушными горами, с янтарной зеленью, со свистанием птиц, колоннадами кактусов, калейдоскопом цветов!
Но и этот день – испарился к вечеру,
И к утру – растворилась ночь…
– …и так идут за днями ночи – и ночи за днями, плачет маленький паучок, глядя на свой искусный узор, то восторгаясь своими сокровищами, то замирая от нищеты…
А мухи, думая, что это сохнут капельки нектара, летят и –
предчувствуют счастье… |
ЗОЛОТОЕ РАВНОВЕСИЕ
Жила на сухом дереве ночная птица с мудрыми бровями – говорила солнечным зверятам такие слова:
– Это ничего, что ты такой маленький, комарёнок. Ведь лежит в океане кит, он – большой: вот и равновесие! А ты суслик, добрый и пугливый, но водится под небом шакаленок: вот он – бесстрашный злодей! Так что и тут равновесие…
Мягкотелой улитке она наказывала6 «Не бойся: есть непробиваемый броненосец». Смешной каракатице: «Ничего. Существует серьезный паучок». Тяжелой черепахе, одноцветной мышке, близорукому кроту – расписывала вьюрков, коралловых рыбок, орлов…
– Между вами, понимаете, ЗОЛОТОЕ РАВНОВЕСИЕ!
А на том дереве, откуда вещала птица, прятался в дупле богомол – ужасный на вид. Он до того был безобразен, что страшился выходить на солнце, – и никому никогда на глаза не показывался.
Но вот он подумал: «Пойду, найду свою половину, хоть разок погляжу на нее, раз такое равновесие…» И отправился в путь.
…Долго бродил богомол по миру: насмотрелся и на китов, и на вьюрков, и на щитоносных броненосцев; видел и огненных попугаев, и зернистых лягушек, и бронзовых, с фигурными рогами, оленей; и наблюдал за ленивым движением лемуров, и стеклянным полетом стрекоз, и сыпучим течением рябых змеек… – но не находил своей красоты. Эффектные бабочки казались ему лишь случайным салютом, рыбки – были безразлично блестящи, дикие цветы – по-пустому пестры. Как-то он долго присматривался к полному яблоку, но из него вылетел жук, и богомол приуныл.
– Видно, нет для меня красоты, – сказал он и залез на сучок.
А на кончике сучка рос древесный лист: зеленый, в упругих прожилках, просвечивал весело на солнце. «Может быть, это мое?» – подумал богомол и стал жить возле листа.
Он жил возле него все лето: изучил каждый зубчик, каждую пору, всякую жилку и узелок… Утром лист был подернут тяжелыми капельками тумана и с первым шорохом ветра стряхивал с себя синий сон; днем сквозил ясной зеленью, веял глубокой прохладой; вечером был румяным, бархатным… и опять темным и тихим – при звезде.
Потихоньку богомол стал подражать простому листу: научился держаться на одной ножке, светиться витражным волнующим светом, носить на спине ветвистые прожилки – и, возвращаясь в свое дупло, трепетал, шумел в темноте…
И наступила осень.
Ушло к высоким созвездиям солнце, подули ветры, заскучала природа, выцвели цвета. В три дня листок обносился, пожелтел и – поник. Выскочивший из-под бегущего облака град оборвал лист под самую пятку!
Богомол, боясь верить, долго смотрел на кончик сучка…
– Ведь это и была моя красота! – сказал он.
Пошел снег… снежинки свадебными астрами быстро усыпали опустевшую землю. Богомол заступил зеленой ножкой простывающий след – и остался стоять недвижим.
…Давно уж погрузились за край земли орлы, унеслись в легких снах черепахи, заковались в алмазные панцири улитки, умер шакал, отлучился от долгих трудов выносливый муравей… Никого, ничего… Голо вокруг… Лишь чернеет, шатаясь, чугун деревьев да шлифует снега метель, мешая в сумерки ночи и дни…
Но в какой-то миг – обернулось суровое солнце, вгляделось в мраморную даль – и замерло: цветет среди стужи зеленый листок, с ветвистыми прожилками, на сильной ножке –
держит равновесие на ледяном ветру. |
|
