|
Сижу у реки.
Местность
незнакомая, настороженная. Взглядом
касаюсь пригорка: чахлые кустики,
следы обвалившейся норки
какого-нибудь зверька. Дороги не видно,
не знаю, куда уходить.
Красное зарево – город должен быть там.
Примолкли цикады, жуки
исчезли в стерне. Река
беззвучно ползет. Что же делать?
Встаю, отхожу, возвращаюсь. Здесь
есть движение, жизнь. Сзади –
равнина, которую не перейти.
Довольствуюсь малым: сажусь
на теплую, мягкую траву. Проплывает
вздувшийся труп теленка. Мимо.
Так и все остальное...
(Стихотворение Хамдама Закирова "В ожидании")
Вид воскресной пустынности буксует
у глаз. Нет сомнений: действие и в самом деле происходит в
конце недели, когда каждая вещь находится в инерции, зримая
лишь через пыльную топь здешних пауз. Человек в такой момент
не оберегаем суетой и скоростью, беззащитный. Мир, где создаются
сплошные поэтические письмена, ничего не означающие, помимо
нагой выразительности (которая тонет или крепнет в эстетическом
искрении, выжигая таким образом собственный предел), остался
позади и бессилен теперь выслать навстречу нам уют и безнаказанность.
Перед тобой: солнце, юг – иными словами, ситуация, доведенная
до пуристской белизны и бедности. В этой глубинке нелепы techne
и текст, ибо здесь намного ценнее сдержать (а не бежать) себя,
чем рыскать в поисках сильных слов.
Стихотворение, дерзнувшее быть спокойным.
Едва ли оно понравится тем, кому хочется, чтобы всякий лирический
опыт звучал на одной маньеристской ноте. Вкус к протяженности,
к длинным стихам, против обыкновения, ощутим в этом маленьком
верлибре, не стянутом в корсет ритмических уловок. Наблюдатель,
сидящий на берегу реки в позе беккетовского эмбриона, превращается
в ноль, сквозь который льется мир. Это – финистерре. Из окружающих
примет выбраны именно те, что следует вычеркнуть – находящиеся
в слабой позиции второстепенный сор и тихая мелочь, порождающие,
по сути, главный тон и качество земной окраины. Разве что
мертвая скотина выдавлена из литературных грез (дублинское
предместье, где юноша в слое тины замечает недвижную собаку,
вспухающую медленно в читательском сознании змблематикой сна;
Йозеф Блох видит труп мальчика в канаве, и этот эпизод стирает
его косноязычие и страх), либо из детских впечатлений в сухой
простор восточной провинции. Рядом с этой жирной метафорой
по броскости, пожалуй, стоит лишь название – казалось бы,
слишком прямое, оно все же не успевает нас оттолкнуть или
вызвать протест. В данном случае допускается нажим очевидной
тяжести на тематическую пружину, и без того упругую. Тем не
менее, опасный императив, содержащийся в заглавии, расчленяет
надвое структурную мякоть: блеск и блеклость (первое относится
к успешному сплаву тоски и воли, сохраняющим найденные или
же стихотворные границы; второе несет меланхоличный воздух,
требующий, чтобы возникло чувство будоражащей неясности).
Статуарность ("сижу у реки") человека усиливает
чужеродность вращающейся вокруг него плотной и рутинной реальности,
лишенной даже узких щелей, откуда дует иное время. Взор, заставляющий
среду монотонно кружиться, как в фильмах Янчо, не смеет ринуться
"туда", за раму: природа извне залатана плоской
наглядностью. Вовсе не материнский покров бдительной культуры
служит окрест мягким заслоном от неизвестности, а горькая
эманация шершавой земли. Сам пейзаж запирает весь текст, тем
самым проявляя заступничество, и придает ему автономность.
Электризующие воздух подробности (чахлые кустики, следы обвалившейся
норки, жуки, исчезнувшие в стерне, и труп теленка) оголены
до обычных, костистых перечислений, из которых выжат намеренно
любой намек на смысловую тектоничность. Сейчас не густая дотошность
анималистской риторики, а невнятный мазок составляет зрительную
ось ("какого-нибудь зверька"). Напряжение и глубь
достигаются небрежной замедленностью и задержкой на побочной
детали, скупым трением о тающий ворох тощей натуры. Лучший
фрагмент в крохотной поэме: "сзади – равнина, которую
не перейти". Вульгарная оптика в упор ведет к пространству,
чья крепость, настрой и даль мы получаем даром. Я очень люблю
подобные точности, встречающиеся порой в свободной рефлексии
некоторых чудесных авторов, совершенно разных по системе высказываний
и методологий. Кажется, поворот головы и безотчетный огляд
поместили четкий штрих в равнинное полотно. Нюансы и предметы
вздулись насколько хватает глаз, неожиданно становясь выпуклой
и естественной декорацией авторских догадок, словно рельефные
клочья окрестных картин выброшены сюда волной бессознательности.
Ничего не задевает героя. "Остальное" течет поодаль,
вовлеченное в свою летнюю сейсмику и безликость, и потому
острее блаженство от невозможности совпасть с ним, несмотря
на множество знаков и связей. "Мимо" – это слово,
куда вьются, ныряют, будто в сочную воронку, вся пригородная
мизансцена, предикат, сколки чужих историй. Невзирая на убогость,
ландшафт напоен грубой хмелью: внешностью внешнего, чей крошечный
кусок разросся щедростью и напором тлеющего дня. Сюда примешан
кайф от серости слов, которыми, как водится, вяло тешатся
в последних кварталах донельзя усталые мужчины, около обшарпанных
стен. Кайс, любящий смерть, нашел бы сегодня в прямоте вещей
только душный столбняк и каждодневность без слез. Однако:
что подлинно в прошлом – ныне рядится в пустой накал и мнимую
чувственность, гортанно гаснущую в сирой и слепой метрике.
Невзрачная глушь – слепок с упрямой аскезы ("довольствуюсь
малым", и стих бичует себя, чтобы съежиться в никчемный
пост, в бесцветность, в южный остров малых развалин) – потворствует
забвению за городской полосой. Скрипучий ход вязкой видимости
попал в туман, в тупик: план-эпизод, снятый в задымленной
апатии скучнейшим Ольми. Жизнь тебя поманила в этот запущенный
край, в капкан, и райская песнь, как в случае с плохим поэтом,
не обернулась вызывающей психоделикой, но вторглась в нулевую
нейтральность. В общем, трудно уклониться от мысли, что материал,
питающий Хамдама Закирова, предельно тусклый и заурядный.
По этой причине тут необходимы остановки, неспешность, классицизм.
Вещи и метки с неизменной покорностью оседают, вихрятся в
одну точку, которую поэт ни за что не упустит из виду. Нельзя
рассеивать центры, как это принято в другой стилистике, в
поэзии плодородий (раскидываешь зерна, падающие в сорняк,
между камней, в благодатную почву), сытой, смачной и пылающей
от бурных вестей, где стоит затормозить лексический порыв
– тотчас пойдут пятна по тексту. Автор отнюдь не грезит о
красоте чеканных строк (хотя многие нуждаются до сих пор в
этой жертвенности). Его скудная художественная речь держится
на бескорыстии к объекту и помогает предмету пробыть вблизи,
благовествуя, – пробел, дающий риск двигаться дальше. Вот
почему ценишь не безупречность и гул именований (ведь имя
оказывается на поверку тем, что меняется и мстит, в силу собственных
превращений), но общий темперамент и температуру поэтических
усилий. Некая зыбкая атмосфера время от времени посещает тебя
и вскоре поселяется в твоей местности, в царстве импрессий
надолго. Язык призван подчеркнуть неслучайность этих посещений
и вернуть нас к той почве переживаний, откуда мы родом.
Глинобитный гипнотизм, окопавшийся
в тени кишлаков и близких руин, уже канул под вечер в захолустье
и закат. Но персонаж, смутно похожий на мальчика с полумесяцем
и звездой на лбу, о котором в семидесятые годы пел Cat Stevens,
продолжает сидеть у реки. За чертой нескольких дней и в конце
никаких событий. Ни плавных звучаний и голосов, ни поэтических
уз. Так и есть: в ожидании.
|
