НАТЮРМОРТ
Как летучая мышь – пучок холодного света брызнул
над пшенично-яркой скатертью, мимо глаз, прямо
в зеркальный круг, в котором застрял циферблат,
но блик трясся под ним, снижая
зрительный центр в серый провал,
где чуть колыхалось в безветрии облако,
сверху срезанное ровно, будто лезвием, оконной планкой.
Я знаю это чувство длящейся неподвижности.
Пасмурный вечер тянулся так,
как если бы мужчина мучил женщину,
не прикасаясь к ней; все тонет
в сладостном безразличии. Время течет
медленнее, чем... Даже
слышно, как мы дышим в интервалах между
хлопаньем дверей и петушиных крыльев. Исчезнуть, прыгнуть,
чья-то обувь гниет на краю Этны.
|
СЧАСТЛИВОЕ МОРЕ
Близкая местность в финале быстрых эпизодов,
белая стена и темная земля, когда
он с другом сидит за столом в плоских отблесках и говорит
о море,
восемь утра или ранний вечер, долина сейчас другая.
Напольные микробы ворочались в углу,
как ожившая на восходе зола, ее щепоть,
хотя он вспомнил бейт в дневнике отца
и рисунок известковых глыб после двустишия и даты:
как всегда лето, первый месяц.
Автомобиль за поясом поля и окном
оплывал песочный вал – серый жук
полз по дощатой дуге из дубова корня, словно им
заросло на раме пятно, где скрылась машина.
Они одни и те же, думает он,
разные люди в разные годы, если,
устроившись на тахте возле реки, бросают
нардовые кости на циновку цвета бараньей шкуры,
и в дневном сне четче капли росы на сиденьях старых мопедов,
прислоненных к ржавым зонтам на пляже.
Теперь он расскажет об отце, молча настаивает гость,
о сводной сестре, покончившей с собой в марте. Десять,
пятнадцать вещей в округе с патерналистским налетом, но
водочерпатель мокнет в арычной глине, как черный зародыш.
(Ни чудо, ни женский жест, ни история: то,
что меньше, – в конце концов оно вылилось в приступ,
горло, и ты схватил ствол
молодого тополя, ссутулясь в тени бурой башни).
Вот я иду по тротуару в Бельбо мимо каминных портиков,
читает он письмо третьего друга,
с его летней прозой в холщовой сумке, и вы,
неразличимые, на бетонном дне высохшего озера так давно,
пока наверху блатные забивали косяк на пляжной траве
без мата и воды в тякшинском свете. Последние газеты,
Стампа, шуршат на столиках прибрежного кафе, пишет он,
и рядом, как у нас, гниет мельница с большим колесом,
которое тем не менее вряд ли выдержит вес трехдневного младенца,
и такую же пыль опекает иной климат.
Город сотен чужих аллюзий – теряешь безотчетно
столь же безотчетный страх перед ним в сорок пять,
в пятьдесят и уходишь в личную песнь.
В этом бегстве наблюдения сразу снашиваются, чуть
проступив, но ты сидишь, не меняясь, на прежнем месте
в отцовском доме и читаешь письмо, в то время как
ношусь по континенту в поисках с нашими схожих голосов,
что сулили когда-то (вам или мне?) морскую могилу.
-----------------------------------------------
"С его летней прозой..." – Чезаре Павезе
|
ТЕРРАСА
В зале перед гобеленом закрыто окно,
в котором виден бесконный луг, отражающийся то в чайном
фильтре на столе,
то в металлическом полумесяце над затравевшими останками
во сне.
Длинный дом, куда он притащился с болью между висками
в головокружительном пекле начавшихся каникул,
хотя все зря – солнце выше хребтов прямо по схеме
и трое или четверо гостей маялись, бледные на сухом ветру
вокруг питьевых фонтанов, одного роста,
словно им суждено покоиться вместе под землей.
Позже он представил, пока звали на ужин,
загорелую на январской заре младшую сестру лучшего друга,
будто она могла отменить холод зимнего дня.
Таков итог. Он смотрел на свои ручные часы,
на звезду, мерцающую в кистевой линии до последних минут
летней вечеринки, то есть
тиканье теперь напомнило ему о пальцеподобном пони,
вытканном в центре настенного ковра в детстве,
о страсти к путешествиям по маленьким городам Англии. Вернее,
в его памяти всплыла внезапно потухшая сцена, повернутая
вспять
к поднятой над головой юноши больной деснице,
другие биографии и непорочные пары допотопных лучей.
Сейчас он забыл о многом: сидеть у ног отца
в гостиной и видеть его спустя миг, стерев годы, мертвым,
но сегодня, похоже, его покинул этот дар,
и пожелтевшая бумага хрустит в плетеном кресле уже в сумерках.
|
|
