|
Где это происходит?
Здесь, там, всюду. Земной, летний, полуденный пейзаж. Еще
в прошлом столетии, внутри флоберовского зрения, маячил этот
монотонный песчаный берег. Однообразные лунки детских следов
тянутся вдоль моря, и шорох пенистых волн успевает склеить
безмолвный читательский голос с длительностью текста. Аккуратный,
залитый солнцем рассказ. Стоит ли говорить, что он музыкален?
Стоит ли говорить, что его инертная, имперсональная стилистика
спустя тридцать лет после публикации "Моментальных снимков"*
превратилась в анахронизм, в дурной тон, в скучную и бесполезную
деталь запоздалого безумия? Хотя на самом деле сошел с ума
читатель, а не литература. Именно так. В ровном пространстве
бескрайность и вещь образуют геометрический фон, совпадающий
неожиданно с лунатически-медленным состоянием, которое длится
во времени, здесь и сейчас, в терпкой и золотой обыденности.
Перед нами открывается невероятно правильный и свежий ландшафт,
покамест не загубленный крошащейся рябью и рыхлой суетливостью
мелких примет. Подобная авторская точность усугубляет ласкающее
глаз правдоподобие уходящего дня. Эта подлинность вдобавок
становится очевидней оттого, что этюд Роб-Грийе легко рассеять,
потерять в толстой и вязкой хрестоматии, забыть его, как дерево
за окном, о котором не думаешь, пока оно есть. Нелепо фантазировать,
и все же: если б не "Пляж", то я, обделенный, испытал
бы тоску по новелле, несуществующей. Кто-то должен восстановить
равновесие, насытить пустоту. Рассказы классиков наполнены
жизнью, рассказы Роб-Грийе переполнены ею. "Мне нечего
сказать, – утверждает автор, – я обладаю лишь манерой письма".
И ни одной приоритетной художественной ценности. Роль Оракула
отдайте Мальро. Пусть предмет сохраняет нейтральность, освобожденный
от лапающих его значений, бесстрастный, как если бы он сам
изображал себя. Мы видим его, не замечая, – так смотрят на
ускользающий мир. В солнечной тишине возникает чистый простор,
лишенный – до горизонта – нервной человеческой тени. Читатель
вправе спросить, словно актер в киноленте Иштвана Сабо: зачем
я здесь? как я тут очутился? Он должен укорениться в этой
местности, присосаться к ней, в то время как трое детей продвигаются
вперед, и отпечатки их ног рассекают надвое бесконечный пляж.
Они, кажется, идут неспешно – единственные зрители собственной
прогулки. Чем неуместней три маленьких силуэта в обезлюдевшей
окраине, тем поэтичней. И стая птиц чуть поодаль, шествуя
параллельно движению малышей, ритмически цитирует их поступь.
Чего боится жестокость? Чего боится зло? Вот этой ослепительной
и жаркой неторопливости. В данном случае, как пишет Ролан
Барт, "персонаж не уничтожен, но обезличен"; и Язык
– анонимная плоть, пожирающая невыразимый покой летнего рая.
Чудесно: просто показать тихую протяженность, тягучий поток
времени, который слоится сквозь вялую, нагую материальность,
освещенную отвесно резкими лучами пышного солнца. Даже слова
"линия", "равноудаленный", "дециметр"
мгновенно сокращают и, пожалуй, стирают эстетическую дистанцию
между книжной страницей и человеком страдающим. Предикат:
дети, птицы, неподвижное море, глубина воздуха, песок.
Развитие: белой, шелестящей мутью опадающая у кромки береговой
суши волна; порыв птичьих крыльев среди сверкающей оцепенелости;
постоянно удлиняющиеся цепочки следов. Кульминация: дремотный
голос мальчика, дальний удар колокола. Эти на первый взгляд
разрозненные блоки то и дело внутренне соотносятся друг с
другом, дробясь и окликая непрерывно потаенный пульс набухающего
исподволь процесса, и в финале группируют разорванное, аморфное
читательское сознание, добиваясь эффекта внезапного вселения
протекающего около нас мимолетного события в компактный, достигший
успокоения художественный материал. В некоторых ситуациях
малая проза представляет собой результат пресыщенности, подобно
стихотворению, когда поэт столь часто видит конкретную вещь,
что получает моральную привилегию писать о ней чрезвычайно
кратко. Применительно к поэзии следует назвать Унгаретти или
позднего Рене Шара. Но Роб-Грийе, минуя соблазн лирических
детерминат, неустанно растягивает, гипнотизирует оголенную,
отобранную им структурную малость, контролирует уже упорядоченную
систему, и эта мания призвана в конечном счете подтвердить
меланхоличную непроницаемость окружающей реальности и оказаться
крошечным отражением ее замкнутости. Однако для большинства
людей такая писательская преданность трем-четырем незначительным
объектам – всего лишь модерновый и чрезмерно субъективный
стиль, простить который, я думаю, нетрудно.
|
