|
Небо совершенно
ясное. Солнце освещает желтый песок
резкими, прямыми лучами. Ни единого облака. Нет и ветра.
Ален Роб-Грийе
Белый мяч пересек отлогую береговую сушу, минуя пляжные зонты
и голые икры мужчин и женщин. Он будто ворвался в чужое пространство,
не желавшее его замечать. Он, вероятно, был брошен кем-то
с острого угла, потому что в каждом объекте, мимо которого,
подпрыгивая, стремительно катился мяч, проступала какая-то
перекошенность. Потом он ударился о водную гладь – но беззвучно
– и мгновенно застрял в недвижной воде, превратившись в безвредную,
неприглядную плоскость. Кимсан, наблюдавший за этой картиной
издали, опустил руку с набухшей ветки мощного дерева, чье
грузное кружево мясистых листьев он только что раздвинул.
Затем он лег навзничь, растянулся на пушистом, зелено-пенистом
разнотравье. Рядом с ним, на буром холмике, сидел его друг.
Он сидел, по-детски вытянув ноги и немного сутулясь. В руках
он держал раскрытую книгу, и поэтому вся его согнутая фигура
производила очень трогательное впечатление неровно струящегося
предмета, который тянулся вверх, возвращался вниз, бесконечно
втекая в книгу. Он уже довольно долго был погружен в чтение
– наверное, час или два, словно от самой книги исходил особенный,
чудесный свет, в который он, как бы удивляясь, непрестанно
окунал по-летнему ясное лицо. Пронзительные солнечные метки,
просочившиеся сквозь лиственные ставни в тенистый квадрат
лужайки, где находились молодые люди, пестрели золотыми кольцами
на легких одеждах друзей. Кимсан видел перед собой тихую пустынность
лазурного неба – пустоту, которая даже не покоилась над ним,
а точно парила. Кимсан привстал, поправил складки на коленях
мешковатых брюк – с предельной серьезностью, словно священнодействуя
или успокаивая себя. Затем он снова лег. Вокруг, снаружи,
чего-то недоставало, и, чтобы найти это, Кимсан закрыл глаза.
Напрасно – он всего лишь перешел в иную атмосферу пустоты,
более поверхностную и грубую. Он открыл глаза. Какая-то перемена
произошла извне. Повсюду сохранялось такое же летнее безразличие,
как и минуту назад, но изменилось качество безразличия, что-то
едва уловимо сдвинулось: на куполе дерева стрекотала птица
– черная, с желтым клювом. Стрекотание звучало так настойчиво,
что воспринималось как маленькое место в пространстве, наделенное
невероятной энергией и пылкостью. Там, за деревьями, раскинулась
поляна с прозрачным, продолговатым озером в центре. На прибрежной
глинистой выпуклости, вдоль невысокого, липкого склона, застыли
четверо мужчин, будто вшитые – во весь рост – в незамутненную
распахнутость пейзажа. Неподалеку от мужчин – чуть больше
чем в пяти шагах – загорали на ровном, желтом песке две женщины,
подставляя солнцу ухоженную, стеклянную бледность своих –
как бы раздвоенных – тел. Они лежали, оцепенев, застигнутые
врасплох собственной телесностью. Все эти фигуры расположились
в правильную, тесную дугу – таким образом, что их приятно
было перечислить. Только навязчивое щелканье птицы не поддавалось
счету и сбивало с толку. Впрочем, какое это имеет значение?
Вода не дрожала. И мяч, казалось, ни разу не коснулся водного
покрова, а лишь покорно и неподвижно лежал на тонкой, синеватой
пленке, как будто висел в сантиметре над озером. И все же
он двигался, но как-то скрытно: он восьмикратно повторялся
в мужских глазах – справа налево и наоборот, – не меняя оттенка,
в том же ритме, однако с каждым разом становился все более
интенсивным, бешено увеличивал скорость, но вдруг замедлил
скольжение, когда один из мужчин прыгнул в воду. Послышался
хлесткий и отчетливый всплеск. Потом – еще, еще, еще. Кимсан
подумал, что и прежде видел эту сцену или воображал ее, однако
именно сейчас, ни секундой раньше или позже, она происходила
по-настоящему. Но разве это важно? На другом берегу озера
плечистые шелковицы уносились – почему-то – зигзагами к пастбищу,
освещенному почти отвесно полуденным солнцем. Вскоре поляну
пересек десяти-двенадцатилетний мальчик в черных шортах и
выцветшей рубашке, и озеро, поперек которого он двигался,
очутилось где-то сбоку от него, утратив масштабность. Он ступил
на сухую и жесткую тропинку и направился вдоль рыжевато-медного,
душного пастбища и корявых кустов к песчаной возвышенности.
Силуэт мальчика сам постепенно уменьшал себя, перемещаясь
за линию ближайшей местности. Женщины одновременно перевернулись,
легли ничком, выпростав руки – ладонью вверх – вдоль туловища.
Их тела по-прежнему казались не живыми, а бодрствующими в
этом вакууме оцепенелости. А здесь, позади читающего юноши,
лежало поваленное дерево, чья кора была кое-где содрана. В
тех местах, где поверхность бугристого ствола была кем-то
торопливо обнажена, виднелись зеленовато-тусклые продольные
пятна. Дерево лежало наискось, будто сопротивлялось чему-то.
Кимсан опять привстал и тоже вытянул перед собой ноги, не
вкладывая в это движение – как и в остальные – никакого смысла.
Рядом прожужжал шмель и темно-желтым росчерком рассек сверху
донизу воздух. Жужжание вмиг оборвалось. Кимсан поискал летуна
на макушке трав, куда он мог спикировать. Затем Кимсан обернулся
к другу. На воротнике читающего сидел шмель, как частица иного
пейзажа. Кимсан моргнул, но прежде, чем он моргнул, шмель
успел улететь, словно выскользнул из его взгляда. Кимсан посмотрел
на друга. Тот положил книгу на траву и принялся тереть указательным
пальцем веки. Пухлые, сочные листья лоснились. Черная птица
перестала стрекотать и перелетала с ветки на ветку соседнего
дерева. Кимсан поднялся, взял книгу.
– Хочется пить, – сказал его друг.
Листья лоснились. Мужчины купались. Стрекотание
возобновилось. И ничего не случится. Кимсан захлопнул книгу
и вернул ее другу.
– Пойдем, – сказал он.
Молодые люди вышли из тенистого, лиственного
укрытия и обогнули край поляны, опоясанный кустами лещины.
Солнце усилило яркость настолько, что Марат на ходу увидел,
как в травах копошатся насекомые. Над ними неистово мельтешил
рой мошек. Мошки кружились быстро-быстро, будто хотели как
можно скорее уравновесить свою стремительность. Тяжелая, вязкая
растительность под ногами юношей мало-помалу редела, тут и
там встречались прогалины и бесцветная мелкая зелень, в то
время как неуемный голос птицы ослабевал, уплывал в глубь
поляны, назад, пока совсем не прекратился, и тотчас иссиня-черная,
как натертая, грязная половица, почва слила звуки шагов в
робкое однородное шуршание. Наконец юноши перешли бревенчатый
мостик, перекинутый через гулко журчащий, узкий канал, взобрались
на белесо-меловый пригорок. А дальше открывалось пустынное
полотно – плоская ширь, обведенная впереди светлым очертанием
маленьких построек.
Спустя некоторое время они достигли небольшого
поселка и остановились на пыльной. холмистой площади возле
едко-красного кирпичного домика. Там, где они задержались,
угол площади сужался и заострялся настолько, что Кимсан невольно
отступил на шаг. Линия обшарпанных домиков описывала неполный
круг – как бы по часовой стрелке – и завершалась позади юношей
строгим двухэтажным зданием продуктового магазина. На противоположной
стороне площади, в пролете между глухими белеными жилищами,
стояло мускулистое дерево. Его густую, опаловую листву, залитую
солнцем, снизу срезало раскаленное, каменистое поле, ограниченное
вдалеке монотонной прозеленью парковых деревьев, кустарников,
поляны и озера – странный ландшафт, который жил своей отдельной
жизнью. Листья, охваченные резким светом, отражались в чистых
оконных переплетах, как старинные мозаичные осколки. Чуть
поодаль в сизую, жесткую землю была вбита, словно колышек,
прямая труба, из жерла которой рывками лилась вода, стекая
по щебенчатому скату в извилистую промоину. Кимсан сел на
деревянную двуногую скамейку. Его друг, передав ему книгу,
отошел: опустился на корточки перед трубой, обвил ее обеими
руками, словно одеревеневшую шею страуса, низко склонился
и стал большими глотками пить воду. У входа в магазин, подбоченясь,
беседовали двое местных жителей. Кимсан удобно привалился
спиной к ноздреватой, шершавой стене. Его друг что-то крикнул
ему и, перерезав линию его взгляда, зашагал к магазину.
Немного погода на велосипеде подъехал подросток
– худощавый, коротко стриженый, в искристо-белой шелковой
майке, с большими карими глазами. Он сошел с треугольного
седла, бережно прислонил велосипед к щербатому выступу у крайнего
домика. После чего медленно-медленно, точно снятый рапидом,
перешел площадь, замер, перепрыгнул промоину, приблизился
к раскидистому дереву, опять замер и лбом прижался к широкому
губчатому стволу. Он сунул руку в дупло и спустя мгновение
извлек целлофановый сверток. Потом он вернулся обратно, однако
не оседлал велосипед, а примостился около него, положив на
колени сверток, и уставился на дерево так испытующе, что казалось,
будто он смотрит куда-то мимо него.
В довершение ко всему в отделении зацокали
женские каблуки.
Друг Кимсана уже скрылся в прямоугольном
дверном проломе магазина. Причем перед этим он прошествовал
возле двух местных жителей так близко от них, что они не заметили
его.
В некоторых домиках зияли темные ниши распахнутых
окон. У грязновато-пятнистой угловой стены, приникнув к ней
всем тельцем, плакал трех-четырехлетний малыш. Плакал негромко,
не разжимая губ, и тискал в кулачке бумажный комок, который
время от времени слабо хрустел. Неподалеку открылась калитка
– из нее тотчас выскочила молодая женщина, она кинулась к
ребенку, взяла его за ручонки и повела в дом.
Потом из той же калитки вышла, прихрамывая,
старуха. Толстый – не по сезону – шерстяной платок подчеркивал
ее скуласто-каменное, облепленное вмятинами и крестиками морщинок
лицо. Она сделала пять шагов и остановилась чуть сбоку от
дверной притолоки, о чем-то раздумывая.
Кимсан ощутил резь в глазах – подросток
в ослепительно белой майке сел на велосипед и вырулил за угол.
Кимсан потерял его из виду. Он вдруг обнаружил, что не столько
смотрит на эти разрозненные картинки, фигуры людей, предметы
и незначительные сцены перед собой, сколько избегает их или
даже отталкивает от себя. Но вот он сосредоточился и попытался
сквозь дремоту безветрия выследить шевеление листьев-жемчужинок,
словно подобным высматриванием ему удалось бы укорениться
здесь, в этой местности, за чертой выжженной пустоши, где
люди, деревья, дома и пустыри буквально одержимы недвижностью
и безмолвием и, кажется, кормятся ими. Но безуспешно, ничего
не вышло. Кимсан задержал дыхание, прошло несколько секунд.
От напряжения его кожа покрылась красноватыми штрихами: пока
он мучительно пробовал не дышать, жизнь все равно продолжалась
вне его существа. Наконец, он выдохнул – так резко, что плоть
его, казалось, моментально опустела (он даже ощутил во рту
солоноватый вкус, будто его стошнило). К тому же он испытал
не облегчение, а боль.
Его тело пылало. Можно было подумать, что
невидимые иголки терзают его кожу, как если бы он был одет
не в прохладную, молочно-свежую рубашку, а в колючую власяницу.
Становилось нестерпимо жарко, Кимсан вспотел,
его лоб, подглазье и щеки блестели, подернутые липкими, мутными
капельками.
Между тем старуха пристроилась в тени дерева
– прикорнула на крупном, коричневом горбе сплетенных корней
над небольшой впадиной в земле. Ее галоши были вдавлены в
песочную осыпь. Потом через всю площадь промчался автомобиль
и метнулся в проулок, притиснутый к боковой стороне магазина.
Завеса обжигающей, колкой пыли, колыхаясь, вздымалась и оседала
параллельно движению машины. Внезапно Кимсан широко зевнул,
и ему почудилось, что зевота на секунду вытеснила, устранила
его из этой округи.
Двое местных жителей стояли на том же месте,
как близнецы, – в одинаковой позе, подбоченясь, бросая вызов
обступившему их разнообразию. Кимсан безотчетно вскинул голову.
Сверху – прямо к его глазам – плавно опускалась розовато-пепельная
пушинка, словно подробность давнего, забытого сна. Что же
дальше?
В рыхлой пыли, у промоины, валялась сморщенная
резиновая перчатка, какая-то нездешняя, чужая, перепутавшая
местность – ей бы лучше лежать в болотистой равнине, продуваемой
ветром, где-нибудь в Йоркшире; она лежала бы в топком перегное,
скрытая, пришибленная жадным запахом трясины и ярко-серебристым
дождем, что хлещет повсюду, куда ни глянь, разрывает слизистый
воздух, не ослабевая, пока трое мускулистых стариков в плоских
кепках и светловолосый юноша с косичкой и маленькой серьгой
в ухе – этакий хиппи-поденщик – суетятся подле зубчатой изгороди,
ведущей к ферме, отчаянно толкают испуганных овец, загоняют
их в стойло, как бы ослепнув от множества глазастых пузырьков,
заполнивших пространство, и все вокруг, размытое потоком брызг,
расползается, тает, растворяется в себе: силуэты людей, деревья,
животные, хмурые трубы заводов на краю городка, молочный фургон,
застрявший в слякоти, облезлая, покрытая плотной сажей стена,
с обратной – сухой – стороны которой по кривым разводам бесцельно
сновало туда-сюда темно-серое насекомое (оно само, похоже,
было причиной того, что гнало его то и дело вперед и назад),
но Кимсан опять вскинул голову, и вновь прямо к его глазам
словно бы недвижно опускалась пушинка, как будто не прошло
и секунды с того момента, как он забыл о ней, как будто она
так и висела в одной точке, зацепившись там, наверху, за что-то
твердое, или это была уже другая пушинка, а первая, очевидно,
успела упасть на землю, проплыв мимо невидящих, широко открытых
глаз Кимсана. Местные жители заговорили громче, и Кимсан услышал
их речь, мягкую и стройную, но в облике этих людей сохранялась
суровость – даже когда они улыбались. Пейзаж – позади дерева
– жил своей отдельной жизнью. И старуха сидела неподвижно,
и толстый не по сезону, шерстяной платок подчеркивал ее скуласто-каменное,
облепленное вмятинами и крестиками морщинок лицо, и воздух
звучал, попадая в ее легкие, и заставлял окружающих считаться
с реальностью этого звука. Знойный свет выбелил шиферные кровли
домиков. Откуда-то из оконных ниш доносились бормотание радио
и детская песенка-считалочка. В отдалении снова зацокали женские
каблуки. И бормотание, и песенка, и цоканье струились в мозг
с какой-то тихой отчетливостью, как бы исподволь оглушая и
стирая слух собственной отдельностью. Кимсан напряженно подался
вперед и пальцами сжал виски. Хватит, сказал он, не хочу больше
этого замечать. Пусть ничто не трогает меня – ни поляна, ни
озеро, ни птица, ни те четверо, ни те двое, ни шмель, ни голос,
ни тишина, ни это дурацкое насекомое, ни прошлое, ни настоящее.
Старуха сидела не шевелясь: лицо в зыбкой тени повернуто к
слепящему полотну каменистого поля, словно в пропасть простора,
руки покоятся на коленях, лишь пальцы иногда пытаются что-то
нащупать, точно тянут к себе незримую нить, связывающую эту
старую женщину с недвижностью, с которой она почти срослась.
Где-то хлопнули дверью. Раздался быстрый детский топот. Редкий
летний ветерок прошуршал в листве, но шорох вскоре стих. Кимсану
захотелось к чему-нибудь прикоснуться – возможно, это принесло
бы ему облегчение. Он нагнулся, поднял булыжник, приютившийся
под скамейкой, сомкнул его в ладони, но почувствовал только
тупую тяжесть, будто сама бессмысленность внезапно обрела
плоть в его руке. На большее я не способен, сказал он, и выбросил
булыжник, устыдившись мимолетного желания. Местные жители
по-прежнему стояли, как близнецы, в одинаковой позе на том
же месте, у магазина, откуда вышел молодой человек с бутылкой
молока и через площадь направился к скамейке. Вдруг стало
очень тихо. Косая жилка неистово билась на шее у Кимсана –
это подрагивание напоминало сейчас, в полной тишине, бесконечно
повторяющуюся ноту, звук, притворившийся неслышным. Молодой
человек сел на скамейку и обнял Кимсана за плечи. Издали подул
теплый ветерок. Четыре спирали пылинок закружились над землей,
не приближаясь друг к другу, все скрестившиеся ветки беззвучно
разъединились; лепесток засохшего цветка у канавы качнулся
и медленно выпрямился. Кимсан и его друг, прищурившись до
боли, молча смотрели на безлюдный простор, залитый нещадным
сиянием. О чем они думали?
Эта пустынная природа, напоенная солнцем,
такая древняя – древней, чем ее ощущение, однако и она едва
ли способна уничтожить нас или, наоборот, пробудить к жизни.
|
