Посвящается
памяти отца – МАДЖИДА АБДУЛЛАЕВА
ОХОТА
Вот он просторный, раскаленный до ниточки пляж.
Никого. Ты идешь впереди, потому
каждый твой след, проникший в песок,
лежит под моим – словно свежая
удлиненная вмятина поперек старой маски.
Похожи ли мы на себя, когда направляемся к берегу так,
словно и не движемся вовсе. В соседнем лесу,
за холмом, слышится выстрел. Вдалеке,
на водной поверхности, выделяется темное пятнышко:
оно постепенно яснеет, становится золотистым,
ширится, не распавшись на такие же пятна, будто силится
разорвать какую-то пленку, и лишь тогда
наполняется пеной и бьется о берег – волна.
Кажется странным, что можно тронуть ее, словно
руки вкладываешь в клятве. Пугливая чайка
метнулась вверх над лагуной так стремительно,
точно сама стремительность внушала ей беспокойство.
Что там? Мы поспешили. Возле прогнившего
изломанного пня мы увидели желто-красное
мертвое тельце лисицы, убежавшей
от погони. Передние лапки, прилипшие к влажной глине
в последний миг, мордочка,
повернутая к нам вдоль безучастных волн,
вынуждали вообразить, что пуля пронеслась мимо этой
как бы медлящей позы, более живой, чем убитая лисица.
Под ее правым ухом зияла дыра. Сквозь эту дыру,
как сквозь доступную щель, было видно,
как мирно плещется вода и отражает
одну только чайку,
улетающую прочь в голубую даль.
|
ЗАБЫТАЯ МЕСТНОСТЬ
Все живое, если приходит сюда,
то лишь ненадолго – добавит тень
к другим теням и тотчас унесет ее. Сегодня
такой тяжелый ветер, что передвинул слякоть
от пустыря к мосту гнилому.
Гранит безмолвен. И собака
похожа на безмолвие. Она
увернулась от невинной пошлости воя,
и нервный толчок под шерстью и в лапах –
это слепок с прерывистого лая.
Перепончатый взгляд собаки вот-вот разорвется
от погони за мутно-зеленой птицей –
уклончивый плюмаж в осеннем воздухе.
Мужчины, вопреки увещаниям женщин,
порой появляются тут, и тогда их раздумья
идут в ином порядке – точнее, в беспорядке.
Их можно понять: ветер, пустырь,
приторная близость неведомых растений,
дома, перешагнувшие навязчивый слом, и нечто еще –
коварная скромность прошедших дней.
Год умирает, и ландшафт бледнеет по частям.
Эти части стихии предоставлены друг другу – даже
наиболее доступные взору не стоят на виду,
но лежат на поверхности. Легко
заметить верхушку единственной мирты,
не тронув ее, и напротив,
легко не заметить кусочек брезента
и коснуться его. Уловить
что-то одно, бесконечно родное, восприятие бессильно.
Остаток пейзажа – масштабность, в нее
уходят мужчины, уезжают домой
по тряской дороге в пыльном автобусе.
Страх покидает мужчин, и дрожь в них другая,
чем та, что колеблет машину и холодные стекла.
|
ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Бесконечное поле под мелкой зеленью
и ласковый лоск бодрящего горизонта.
В зелено-серой листве свежие контуры ветра – так
алмаз взрезает стекло. В тутовом саду –
грузная корова, впитавшая,
точно громадная коричневая губка,
свои очертания. Барахтаются стрекозы –
приток опасливых бусинок. Речной водоворот
зацепил птичье перо и, вращая, толкнул его в центр круга,
где самое узкое кольцо поглотило жертву,
слегка обнажив русло. Словно в страхе, впиваются в глину
травы. Корова сдирает эти волокна с земли,
оставляя их пальцы и почву, жует перетершимися
губами.
В ее глазах нет страсти, но они
захватили черные обводы мух. В ее отрешенности
есть, пожалуй, неистовство, только оно
скрыто, когда ты смотришь,
как на заднем плане мальчик бежит за мячом,
пока не становится совсем маленьким,
и мяч исчезает раньше ребенка.
|
ЛЕТНЯЯ ТЯЖЕСТЬ
Поезд медленно взбирается на холм, медленно,
заставляя думать об этом, и неизвестно,
что более медлительно, сама эта медлительность или же
мысль о ней. Страшные, сухие колеса мучительно давят
на маслянистые рельсы, словно поезд стоит на месте,
а вершина холма, поддавшись его инертности, спускается,
подползает к нему, раздвигаясь вширь; и виды пейзажа
в окнах вагонов однолико повторяют друг друга –
точно
фальшивые картинки, грубо приклеенные
к вертящемуся барабану, который к тому же
вращается с большей, удвоенной, медлительностью,
чем он может. В удушливом купе глохнут голоса мужчин
(пассажиры), и воздух тяжелеет, как расхлябанная дверь.
Только щелочка в открытых мужских губах не задета
крупинками пота, только она противится постыдной слабости.
Лица под летней пыткой – когда-то упрямые и уверенные,
теперь невнятные и влажные – ничего не выражают
или выражают некую подлинность, которую
черты лица доносят неправильно. Мужская рука
тянется к стакану, чьи стенки накалены
от темно-красного чая, и вдруг замирает
невесомо над ним, точно
в стоп-кадре, но волокнистый пар клубится сквозь прорези
недвижных пальцев. И пепельная занавеска, утратив
естественный цвет, горит целиком от пышного солнца,
ослепляющего холмы. Вдоль этих холмов
теснится скрюченная зноем растительность:
белесоватая поросль, уже узловатая, кое-где выжженная,
измученная вялостью, но совсем не той, что зовется
вялостью,
лишенная достоинств, кроме этой
недостойной зримости. И все же она клубится,
похожая на пар, который вздымается рядом
с протянутой рукой, –
струится вверх, чтобы казалось,
будто рука оседает и падает мимо
еще не остывшего стакана.
|
ВОКРУГ МУЗЫКИ
Дети пронеслись вдоль окна и, забившись под забором,
стали вынимать из карманов то,
что прятали и берегли, но теперь показывали друг другу
эти вещи так, словно прежде долго
держали их снаружи. Мужчина водил ножницы
среди кустов, точно куклу (немая сцена
длилась до конца болезненного щелканья). У него
было лицо человека, погруженного в чтение
или в другое лицо, одинаковое
на протяжении дня. Смелое безделье
молодых людей, чуточку женственных, но вместе с тем
суровых, снующих вдоль чопорных стен.
Доносятся звуки. Странно,
что музыка звучит здесь и сейчас, и что мы
принимаем ее как "все остальное". Чем объяснить,
что в ней – одна и та же твердая длительность,
хоть ее мы слушаем в разные дни? Но вот
давление пальцев на клавиши
сменяется летним сезоном. Начинаются
удушливые игры в мяч среди двух тротуаров. Человек,
повесив ножницы на ветку, направляется в дом. Прогулка
юношей продолжается, и улица
не дотягивается до нее.
|
СТАРЫЙ КВАРТАЛ
Цветы на подоконнике растят украдкой
свою красоту
(и она повисает в воздухе на уровне лепестков).
А снаружи – зимний гранит
и запустение, где неподвижность тянется против ветра
до сырых и волшебных задворок, в которых
старики, доверчивые, как одуванчики,
стерегут свои паутинные сердца.
Пусто в притихшем дворике детства.
И нет моей бабушки, чтоб жизнь вдохнуть
в мертвый тандыр.
Где мельница? Где пруд? Где возглас
глашатаев празднеств?
Старая местность приютила руины вчерашних примет,
вдоль которых снуют
полчища юрких авто.
Заброшенность незримо осаждает округу.
Синий вечер над эмалевым снегом.
И только вспорхнула сова –
бешеная загадка.
|
* * *
И пруд, и черепаха, и лепестки вдоль ручья живут
не в тишине, как люди, но в абсолютной тишине.
Что делать, когда
между твоим беспокойством и дверью
стоит оскорбленный отец,
когда тишина – всего лишь форма презрения,
набухшего и затвердевшего? Что делать,
когда нет тишины, и ты не спишь –
не столько от боли, сколько от мерно каплющих и расчетливых
звуков на кухне?
Под солнцем палящим коровы сосут водоем
с надежной бесконечностью. Когда поет дрозд, его песнь
выдает двойственность жизни. Но даже
голос птицы – в лучшем случае
сомнительная длительность на пути к царственной тишине.
Точно канат, оборвано бычье горло,
но животное оставляет
среди повседневного шума
неоспоримую вольность тишины – этот крик, несущийся к нам
из другой стороны мира.
|
ЭПИЗОД
Зимние листья, что сберегли только шелест,
слетают с деревьев и у самой земли
успевают схватить кончик паденья.
Воздух полнится воздухом и йодом дождя.
Деревья так неподвижны, что видно,
как проплывает облако, словно
затянутое беглостью...
Старик, весь в прибое вечнозеленого чапана
и с флейтой в руке,
скитается по застывшему ветру и городу.
От тебя не укрылось, как он,
пробираясь мимо прохожих, то и дело
вливается в приветствие,
насыщенное привкусом недомолвки.
Он ускользает от обманчивой ясности
и равнодушия,
чуждый опрометчивой определенности слов.
Вот он проходит – невольная ткань просроченности дня –
и тебя искушает цельностью жизни.
|
* * *
П. П. Пазолини
Когда тебе четырнадцать или
пятнадцать,
кто-то непременно входит в твою судьбу, не похожий на братьев
твоих,
соучеников или товарищей по улице. Он старше тебя и потому
не испытывает к тебе враждебности. Самое
захватывающее то, что он вовсе не ищет в тебе недостатков
–
это трогает. Открытие первой встречи, залитой солнцем.
Затем –
мурашки по коже от его беспричинной и веской заботливости...
Край проезжей дороги. Окна, тронутые пылью городских окраин.
Ветер раскачивает зелень непрерывно, и непрерывность
остается здесь надолго, словно клочок этой местности.
О своем ничтожестве узнаешь постепенно – сам.
И не дай бог рассказать об этом знакомстве друзьям:
голос переменится, словно тебя ударило током, и отпустило,
и кажется, что твое "я" существует сейчас где-то
вовне,
и ты не в силах вобрать его – опять – в себя,
пока не утихнет волнение. Стыдно,
когда голос твой становится чужим, настолько чужим,
что даже то, о чем ты настойчиво думаешь,
может оказаться чем-то иным,
к восприятию которого не готовы твои сверстники,
чьи лица меняют выражения, если
медленно отдаляться от них, оборачиваясь
к ним то и дело, среди пустынной улицы.
|
ВЕЧЕР. ФЕВРАЛЬ
Ветер мощный, мокрый – почерк поздней зимы.
Суровый порыв поминутно теснит прохожих друг к другу.
Дымок сигареты рванулся из губ и сплющился тотчас,
коснувшись обнаженного нерва природы. Спичка,
чудом зажженная в темном саду, и вот
спасительное шипение чайника на кухонной плите.
Чашечки чая в семейном кругу. Одежды родных
соответствуют их голосам – свободны. Голые ветки
трясутся и кружатся, в то время как пар
из чайника поднимается к потолку и даже
не качнется.
|
ЗВЕРЕК
Сентябрь, беленые лапы щенят, морщинистый гравий.
Мягкий дым сдавшейся листвы не стелется, а словно
присутствует на улочке, обитой
грубостью мальчиков и смолой.
Ветер нашел нас, очевидно, позади бахчи,
где затейливый зверек лизнул траву и подключился
в неповоротливость тропинки.
Зверек – спустя мгновение – был в капкане, тотчас
лопухи сокрыли визг его и удивление. Мы подбежали.
В его косых и розовых глазах вся местность уменьшалась.
И, ощутив нас,
он закричал – казалось,
что это наша близость ему вонзилась в спину. Вскоре
плоть его застыла в согласии с бревном у наших ног.
Не мы, а случай овладел им и превратил его для нас
в неистребимый, теплый объем – пресыщенность
вогнутой норы и осенний вечер.
|
ГОМЕР
Если ты, прохожий, шагая по знакомой
улице,
в будничном забытьи – ненароком – зайдешь
в мое воображение, то увидишь,
как я мчусь по слепой автостраде
в родную Итаку.
|
ДЖОН КИТС
Ему бы глоток здоровья и мудрой участливости,
чтобы
создать новую "Оду соловью" и – таким образом
–
продлить жизненное чувство людей
еще
на один трепет.
Немыслимо – так рано –
претворить свое тело в дыхание,
даже смерть, милый Адонис,
пришла к тебе неторопливо (она опоздала) –
ты был уже мертв.
|
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Каскады арыка,
урючина, корни крапивы, пепельный дом
(он сорвался когда-то с твоих размышлений,
как невинная пуговка с белотканой рубашки) –
ты скомкан до зрения.
И взгляд твой ширится, как время,
что отделяет следы
от твердых ступней торопливых мальчиков,
затаивших удаление в сердце и меткую брань.
Калитка твоя – последняя складка ошарашенной улицы.
Перед тем как войти,
ты увидишь старую женщину за поворотом селенья
с узелком на уступчивой голове
и вопросом в дыханьи, как песня.
И тогда станет ясно:
как звуки, что ощупью тянутся к смыслу, еще не привыкнув
к себе,
так и ты, очевидно, искал этот мир,
словно примета его, неизменность.
Что дальше?
|
* * *
Уоллесу Стивенсу
Ветер отталкивал листья.
Смуглый мальчик
летел
по извилистой облачной улице,
запрокинув бритую голову,
и дехканин-старик
сидел под глинобитным забором на щербатом камне
и дышал изысканно, долго в полосатую флейту.
Все это беспокоило тайну,
как нежданное своеволие.
Суть – когда замечаешь суть,
когда в белесой глубине осени
кричит, смеется ворона,
и вязкий голос двужильных собак
неудержимо чует ее.
Больше – ни слова.
|
* * *
Утренний гул мотоцикла или чья-то мысль,
вошедшая в тебя с хриплым голосом подростка,
или событие, лишенное центра, или чья-то рука, наконец,
взявшая руку твою, не достигнут глухой окраины,
где путника встречают крохи зданий и хищные скулы камней.
Вдали –
дикий абрис пустынного пляжа. Вот исподволь
теряешь беглость мысли, обретая
устойчивость – такую же, как это захолустье.
Оцепеневшая птица глядит сквозь крохотную щель густой листвы
на мир, внушая страх своей невинностью. Так,
наверное, смотрят в пустоту? И много ли нужно
для счастья? Воробьи вспорхнули, прыгнули.
Резкий трепет воздуха – сообразно
величине малых птиц. Прекрасное чувство
может казаться прекрасным, а не являться таким, потому что
мы выражаем его приблизительно. Большая часть
бесконечных слов уходит на то,
чтобы найти единственный смысл в конце горячей беседы,
когда за окном остается дождь. Впрочем,
какие-то капли время от времени брызжут сквозь форточку
и падают на пол, не проникая в наш разговор
хотя бы утвердительной точкой.
|
СЕЛЬСКИЕ ЮНОШИ В СЕРЕДИНЕ
ЗИМЫ
Вода холодна, небо холодно так же,
но безмолвней чуть-чуть. Это "чуть-чуть"
словно вырвано из чьих-то уступчивых уст.
Тень птицы, будто вплавь, переходит от берега к берегу,
пересекая водный пролет. Река напрямую течет,
и ничто не следует за ней, кроме прутьев –
пенистый поток цепляет их время от времени.
Авто на горбатом мосту не движется,
но изображает движение. Когда
я подумал об этом, мне стало спокойней.
Вороны, освобождаясь от веток,
ломают их. Ветки
будто сняты с недвижности, брошены в реку и стерты водой.
Какие-то парни стоят в середине зимы и влажных песков,
привлекая друг друга не тонким значением увертливых слов,
не мощностью голоса. Их действия – чем дальше от плоти,
тем просторней. И смысл их жестов,
наверное, шире, чем жесты мои. На их лицах
столько дрожащих оттенков, сколько в природе.
Юноши волнуются, спорят, кричат,
но сохраняют вид равновесия. Может,
есть что-то глубокое в том, что внимательный взгляд
не способен принять их в отдельности.
Ветер подул, и легкий туман отступил.
|
ЗАБЫТЫЙ ФИЛЬМ ДВАДЦАТЫХ
ГОДОВ
В довершение ко всему, летнее пламя. Ни дерева, ни дощатого
навеса:
только белая стена, залитая огнем, – под нею дуреет
желтый, худосочный кот (он казался бы мертвым,
если б не пугающая обдуманность его позы). Какая
пустынная округа, пронизанная солнцем! Возможно,
опасная пустынность? На пыльной,
неверной поверхности земли, на глянцевитых камешках,
на известковых приступках стены
солнце расплавило насекомых – везде по-разному.
Трое юнцов, словно фигуры из другой картины,
появляются справа. Не их ли мы ждали? Несмотря
на жестокость их поступи, они вряд ли оставят
царапины на трогательной хрупкости
захватанной пленки. Несчастная пленка. Однако
ничто не лопнет, не разорвется: мир существует,
пока что-то движет юнцами, и они движут нами,
когда мы следим, как они бредут, пересекая
пейзаж и озираясь изредка. Они безразличны
к ландшафту, к следам запустения – словно
лишь безразличие может
сохранить им достоинство. Хотел бы я иметь
их спокойную пристальность и серые
францисканские сандалии. Так ли существенно,
что это – "Местность близ реки Арно", как гласит
надпись под верхней тесемкой немого кадра?
Куда важнее, что теперь
мы учимся видеть вне нас, где не обретенное уже утрачено.
|
|
