ПРЕДТЕЧА
Берега Оз оставлены
позади. И все же
между нами эти места называют ее бассейном.
Полдень. В низине плоские крыши строений
испещрили посадки полей. Отсюда
они напоминают осколки
белоснежного фарфора и безупречный мрамор
Левадии одновременно. Возможно,
здесь им суждено избежать участи
погибших святилищ – хребет истории,
протащившей свой бег
вплоть до каменистых выгонов Азии.
Простерто сырое вымя парусины,
прожженной ветром, и, веером
ложась окрест – но здесь
это время, когда лисы обустраивают логово к ночлегу,
ложась головой на восток, и сухой
продуваемый галечник между ними что пасть, –
на вершок поступился
добычей.
Растравлен крысиный лог;
черной крапью застит лачуги
и ближний свет. Девственная прорва
врезается в удила. На западе
время Просперити – блещет
водной глади щит, расплавленный,
и выдохшееся море бесконечное, как продолжение.
|
ВТОРОЙ ПЛАН (С ПОЛОТЕН
СЕНРЕДАМА)
Воздух, много воздуха, и тишина.
Свет и тень – в руке.
Высь и верх сошлись как одно; взяты
солнечной язвой следы.
Четко деление граней, лишенных оттенков. В глубине
темные точки (молящихся?) жмутся к стенам,
как намек милосердия, тщетные
в обступающей их белизне;
несокрушимая, она миновала – дальше, под своды. Теперь
каждый из них навсегда уличен своей черной хламидой,
не смея воззвать к проходящим; уцелевшие
забыты в точках опоры – разящий придел.
Окна упираются в шпиль; глубокие прорези света
плавят его как мираж.
Но вдали обескровленный ворон
проплывает над кровлей небес: его телом
брызжет, сходясь, стая пятен, крепящая воздух
в угоду вороньим крылам, – несть им числа. Сплошь и рядом
под ноги стелется, глотая, твердь.
Золотая календула, глядичая (медонос) сужают изголовье.
Откуплены дни напролет. Здесь бы мог обретаться
бедный умом Парцифаль,
безъязыкий, столько веков свою цитадель донимает – и это
неостановимо. Божий промысел
загнан его ладонью. Висок
разбит между гранью угля и стеной –
словно плат, брошенный между непримиримыми.
Горстью брошен – ты здесь и тебя больше нет.
Этот мальчик – внизу, что чертит углем на простенке,
и зола пристает к его пальцам, – хрусткий песок.
Нечем прикрыть россыпь монахинь,
подобные зернам, они сдвинуты в замедлении;
брови и лоб не отмечены вспышкой экстаза – молитва шуршит в крупных складках, и пол поделен между
ними – проторенный путь не заказан.
|
ХРОНИКА I
Три пальца, к вискам приложенные
в усталости. Мимолетный телесный знак; возбуждение.
С холма спускается, пронизываем солнцем, путник,
его глаза устремлены поверх жилищ,
сходящихся вдали кольцеобразно. В пыли дороги
ребенок оставил свою игру и взглядом медленным
проводил до поворота незнакомца. Вслед ему
большая птица, срываясь с дерева,
произнесла три звука. Ребенок
оглянулся на окно жилища – гладь стекла,
захваченного черным, отражала воздух.
|
ХРОНИКА III
Пыльны окраины Итаки... и ты, ровесник морской путины,
взыскуешь Судный день, – там
с разбитой дротиком грудною клеткой
или здесь, где мор древесный пресноводных низин
давно отравлен и немощен,
как розовое платье Крестины
(она была похожа на высохшую раковину,
выброшенную на берег и раздавленную);
железный колокол лица
охвачен восторгом почвы.
Выжженная отмель петляет.
|
ХРОНИКА VI
Пыльный ветер метет в это окно;
желтый налет над опустевшей равниной,
скелет вечерних деревьев
раздроблен вдали, как озноб.
Наплывает густая слюна южной ночи –
запах отсыревшей известки,
пропитанной солнцем травы.
В глубине
ночь метит серые мазанки
словно загнанный зверь –
липкий настой масл нистых
мускусных желез и дешевой ванили
от выжатых зноем сестер.
Место, где даже камни – заложники.
Под нами, ближе к воде, оползень
медленно точит обломки жилища.
Вечер время молитвы – они
спаяны жаждой прощения.
Затылок, наклоны спины между
свежеошкуренных стен.
Здесь ли пришествие?
Ни ангела, ни убийцы. Немота
над плитами предков.
1996 г.
|
НЕПОДВИЖНОСТЬ
Солнце затянуто пленкой.
Оцепенение.
На противоположной стене
края мешковины, прикрученной
к слуховому окну,
непрестанно колеблются,
то и дело открывая чужое нутро.
Желчный пейзаж стерт
до мельчайшей детали. Голоса
дробятся по скатам домов.
Вместо неба искаженная маска,
которой не хватает воздуха. С надеждой
вспоминаешь азиатский буран,
секущий песочную рябь
в глаза и легкие, словно
вся небесная рать скормлена друг другу
и обрушилась в жилую низину, –
здесь засвечен ее черный плавник.
Не замечать, не приближаться,
не слишком выдавать себ окружающим.
Я обучаюсь свободе, чтобы
не сойти с ума.
"... пиши мне, дорогой друг."
1996 г.
|
ТРЕТЬЯ СТРАЖА
Как ты помнишь, здесь и в лучшую осень
натура неизменна: слиток
высоких собак у невидимых шахт,
слепящая слякоть и жест,
защищающий горло.
Рядом, как и везде,
жизнь и вера неумолимы.
Дом твоей юности – полуразбитый
гнездовьем ласточек, мышами, пылью опилок.
Сухо и ветренно.
Унылые точки грачей выступают, как оспа
на белых сваях. Здесь можно медлить.
Серп волны долго огибает
решетку древесных прутьев. Берег
мелкой реки – клочки полей,
два-три обрыва, в старой балке
желтеет сухой подсолнух, – бесшумно растет
из-под оборванных корней, и медленно
тяжелый косяк течения
сочится в пустое небо... Время
гусиной кожей ощерилось в этих полях.
При быстрой ходьбе, чтобы их пересечь
достаточно часа. Но четкость границ
никогда не вселяла уверенность.
Дважды меняя стезю полета,
быстрая стая гаснет
в болотистых угодьях – за ними
объятое чуткостью безлюдье
холмистых широт, не препятствующих горизонту.
Остается рядом немногое:
друг, который непреклонен, и солнце – ловушка, плод надвое разломленный,
между нами и серединой жизни.
1994
г.
|
ОБРАТНАЯ ТЯГА
Место, откуда изгнан, притягивает.
Острые тени на обметанной зноем тропе,
ленивые окрики птиц.
Город в огне запустения. Лопнут плоды,
но не здесь будут сорваны, – подстерегает другое.
Котловины обезвоженной пах,
пыльные ниши дорог и пот,
маслом крепит эту землю.
Сюда мы стремились
подальше загнав одиночество
в райские дни, куда путь был заказан.
Медленно каждый из нас проверял
излюбленный очерк маршрута:
ишкомы, пятна яркой листвы.
Да и кто мог подумать...
Повсеместно –
затемно мир предваряет молитвой
новый утопленник – наемный конвой
холодных низовий. У дальних плотин
только тот защищен, кто в земле.
Здесь, как и прежде – полшага
из осененных бдительным ангелом лет.
Полная чаша, диск солнца и сон...
Сим победише – не это ли
чаще влекло нас друг к другу, в отместку
за нечто, переполнявшее после?
К вечеру время от времени эхо
проносится по кварталам, ударами
глубоко зарытого сердца. Крестовина
натруженных рук, и
горная горлица, легче пепла,
прорезает темные кроны.
Все ближе предвестие.
Тень облаков неподвижна на плоских холмах.
1994 г.
|
КАТЕХИЗИС
Твердеет кровь. Чистой влаги
запретен доступ.
В плавильне медленной
переминает кости
затверженной молитвы звук. Пядью
опечатаны глаза и рот – по тем, кто ушел.
Огонь лежит на лицах.
Просрочен крик. Молчание
святых заступников
вспучивает череп.
Безутешных здесь нет.
Вслед уходящему солнцу
уже обозначен форпост.
Редкие проблески рая – чем проще, тем проще.
Медленный круг облаков
поет бесконечный псалом, но Авгий
свои покидает конюшни – клочья радужной плоти
безумного Людвига
ему освещает эфир.
Запрокинутый череп, свежая кровь
сжигает преступный рубец.
Бастион под солнцем.
Свет, занесенный как семя,
на пустынном плацу
рассекает податливый мозг, – спиной на восток.
Восходящее солнце освещает
только ладони, готовые
вскинуть затвор, – слепой неостывший резец
впечатан на каждой
как лепра – нищета провидения.
Ради капли пощады,
раздавленной в желтой листве,
поминальные урны забиты
запекшейся кровью – Авалон,
пришпиленный к нашим губам.
Райский пастырь, пропитанный
слепотой и невинностью,
метит в детское темя.
Выжимки спелой травы
под худыми коленками,
бельмо неподвижных небес.
"Жертва Богу дух сокрушенный",
и звон золотой колесницы
нисходит на наши сердца.
Исцеление жертвой – Вечный Лазарь, сожравший
апостольский свет, как
сумма сжирает покойника.
Канон прокаженных.
Обновленные кости
расправляет натянутый стяг
над метастазами мегаполиса.
1996 г.
|
ПАСХА
"Егда немоществую,
тогда силен есть."
(2 Кор. 12. 10.)
Гигантский временной треугольник
скрепляет подступы в рай.
На тысячи миль равнинная плоскость,
отразившая Вечный покой
и железная ость епитимьи,
как прелюдия к плоти Спасителя – капли крови на стертых ступнях,
обнищавший короткий рогоз у подножия поймы.
Непотопляемый полдень.
Вдали от мясистых зрачков метрополии
весна окропляет свой труд.
Раз в год, с отрогов пустыни,
в зачумленном гранитном мешке
небесная лава проносит всю пыль
обоих тысячелетий из конца в конец – Месопотамия, Древние Фивы... – утлый расщепленный ковчег
оседает в москитной отдушине.
Безумный глоток неопалимой купины
испепеляет висок.
Рядом, через мой океан,
неизменна Фудзи все так же
подернута осенним солнцем,
и стая стрижей, гонимая ветром,
прижимаетс к самой земле.
Впечатление волнующее и тревожное.
Стезя, укрепленная Богом,
прорезает кратчайший свой путь.
1997 г.
|
ПЛАВУЧИЙ МОСТ ГРЕЗ
"...к
какой стороне
стремиться взором, не знаю..."
неизвестный японский автор Х в.
С невиданным упорством
нам открывают тропу спасения.
Над отмелями взблескивает луч,
бесследно, как стеклом, прорезывает воздух:
жабры красноперки, чешуя, обломанный хребет...
Единственное, что невозможно изменить
или уничтожить – это прошедшее.
Бесплотный alter ego, по ошибке
перешагнувший время.
Жалкая уступка за счет
посмертного блаженства.
Эпитафия на восковой табличке
воспоет его дары. Осталось
тихонько прокрасться за ограду,
где царство волчьей ягоды и страхов
младенческих река уносит.
Узкий берег одет бетоном.
Здесь бубен самой праматери
нам вспарывает вены.
Так вспархивает желтой горечавки
два лепестка. Так за моим плечом
неистребимы все те тропинки
до каменистых скал. Не песок – щебень и галька служили
могилой для заржавелой баржи,
для маслянистой ее отрыжки.
Рыцарский приют.
Шиповник и дикая смородина хранили
нору отшельника между прибоем
и долгими туманами на склонах.
Сон, смешанный с отжатым соком
"куриной слепоты", в желто-горячей агонии
вскипающий над бухтой.
Пролог причастия, где тайна
и бытие друг к другу льнут, перерождаясь,
где доныне горчащий привкус
выстилает свой узкий лаз
вплоть до песчаных оазисов.
Не устоять в стремнине.
Здесь, в сердце иной прародины,
курок, взведенный над камышовым раем,
дает осечку. За нами
небесный молот
срывает последний незримый шлюз
над океанической твердыней.
1997 г.
|
ТЕНЬ ВОИНА
"Тигр,
о тигр, светлогорящий,
в глубине полночной чащи..."
Весна, прицел эпидемии, достала
его
упрямой строкой геометрии.
Расчет природы, пружина в ленивом
утомленном зрачке – едва ли не хлынет
белое олово с его благородных костей? –
оземь, пятная траву стремительной тенью животного.
Но мягкое пламя – ничто с возмущением солнца,
в каждом ничтожном стебле
изнуряет натруженный нюх – размеренно страхом и ленью, и вновь безотказно.
Черные искры пробивают сон его глаз; в ложбине
стечение ветров не лжет его ноздрям.
Некогда говорилось:
"Речет Господови". Я думаю,
это плотоядное, этот доисторический кентавр,
проглотивший осколок мировой тоски,
быть может единственное, что еще скорбит
и прячется. Быть может это
теплокровье яств – вся жизнь сраженных,
багрящая хрящи его костей – горит
и прорастает к жизни: здесь и сейчас
расторгнуть память, слух, зрение
этого слуги породы. Посредством
верных мышц вновь рассекать и мерить
мелкий трепет мошкары, и стрекот,
сквозь зелень чуть различимый,
сумрачные удары в корнях, скрепленных почвой;
горизонт и прелесть ослабевшей жертвы
в растяжках паутины – в укрытии
меж лиственниц сухих; время соития,
дрогнущее от кончика хвоста
до онемевшей струны, двоящей глотку, –
весь понятный мир точных миграций
и плодоносного грунта, исключающий оцепенение.
Здесь есть лишь один порог
и этот порог – не переходим.
Собака, хищник скорбит, и он бессилен.
Раз в году, там в дебрях,
не ближе, чем мы думаем,
ничто не смеет встать поперек его пути.
Он, растратчик родовой бдительности – просчет Природы.
1993 г.
|
ПРЕДДВЕРИЕ
Всепожирающий зной.
Божий агнец
над городской наковальней.
Глянцевый шов дымится
в серой пыли.
Перст наказующий прожигает мой лоб.
Обломок Чистилища, пущенный
с самых небес в ответ на молитвы – испытание холодом, испытание огнем.
Медленно-медленно движется
раскаленная тень
от наружной стены до окна,
от окна в жаркий слоистый подтек
на обоях – сажень расплавленной меди.
Мы умерли? Мы живем?
Приговоренные.
Вся империя жизненных сил выжжена
в тонкую леску – прообраз насилия.
Однообразный бессмысленный гул.
Когда это кончится? – через месяц.
Звучит, как через вечность – энергия пытки.
Удушающий вязкий клинок
вогнан по самую глотку
мертвого неба.
Коррида безмолвия.
Высоко за деревьями крылья
стрижей
отражают вечернее солнце.
Линчевание впереди.
|
СЕВЕРНАЯ ПРОВИНЦИЯ,
КУДА ЧЕРЕЗ ЯПОНСКОЕ МОРЕ ДОБИРАЮТСЯ ХОЛОДНЫЕ ВЕТРЫ СИБИРИ
Мир, запертый между "ними" – светом, водной поверхностью и безлюдьем долины, – приводит меня в отчаяние.
Легкие кисти опустошенных стеблей просвечивают насквозь;
в это же время широкие блики слепят глаза, ложатся поперек
горизонта.
Есть власть в сердце, и есть боль, неподвластная сердцу.
Слышен скрип разбитой уключины;
обломок весла, послушного мелкой волне,
не дает ей покоя,
и, как дыхание лет, птица, сбитая с толку,
отвечает ей также время от времени.
Глубина и простор пробирают, как ветер.
|
ДНЕВНИК ОДНОГО ДНЯ
ПУТИ
Дорога в пыли и кустарнике (иван-чай, голубой барбарис),
мощенная холодным дождем. Вечный путь – тюрьма странника.
Впереди оголенное солнце готово легко перейти из паденья
в подъем
без малейшего признака смерти.
Свет, осторожный палач, разрывает над ними смеженные веки;
их мысли, скрестив напряженье двух горизонтов, оседают на
травах
(глубокий тревожный дух безмолвия – отверженный.
Тогда среди полых и редких зарослей можно встретить забытый
колодец – вода далеко, но грубые камни чередою уходят во тьму,
отвесные, крепко смыкают древний глоток пустоты,
остановленный где-то на вдохе. Никого),
забывая нести свой покой для умерших – двое мужчин,
и ребенок сбивает ладонью отцветшие венчики трав.
Смягченный детской неловкостью, окостенелый чертеж-перспектива,
и размытый объем удаленных предметов вращается, отразившись
в гладком зрачке, против движения к солнцу – острие
скольких времен прошлось по нему так,
что путник, не ведомый этим равнинам, но ими ведомый,
к внезапным толчкам звериного крика возвратит человеческий
голос,
и пыль, отлетевшая с верхних растений под натиском звука,
запершит в его увлажнившемся горле.
Остаток ночи он проведет в бессилии; правое предплечье,
исколовшись о легкую жимолость, затекает, немеет теплом
его тела,
и гнет полнолуния сомкнет его взор с побережьем.
|
|
