|
Я,
как трамвай, вырванный из привычной рельсовой дороги, приземлился
на песчаные дюны Средиземноморья. Что странно, здесь нет ощущения
опасности, беспокойства, словно время остановилось. Однако
глубины переживаний или состояния пронзительности, что я испытывал
прежде, здесь я не испытываю. Что потрясает, так это душевный
покой. Как ядовитое затишье перед бурей. Как будто бабочка-однодневка
накрыла всех стеклянными крыльями, а мы врастаем в мякоть
земли, в каменную кожу динозавра. И кажется, что это будет
вечно, эта обманчивость цельности, как внезапный, жаркий язык
пустынь, скользнувший в наши корни волос, в дрожащую тень
с остатками прохлады. Здесь, на границе песчаного Эвереста
видишь тщетность усилий. Бренность накачанных мышц. Какая-то
несостоятельность всего, что было и будет. Как будто все дороги
и весь потенциал интуиции, приведшие нас сюда, испарились
в древней колее спиралей и магических знаков. Здесь негде
остановиться и зацепиться взглядом надолго – идет беспрерывное
превращение природы. Ландшафт меняется, как в ускоренной съемке
фильма. Это потрясает: пустыни и лунный хребет высохшего моря
сменяют мягкие линии лесистых холмов и долин. Морская беспрерывная
полоска берега и золотые башни в тумане спящих камней. А что
остается нам? Пустота, не заполненная ничем. Пустота, где
нас нет. Эта безвоздушность бытия, эта насильственность и
бессилие, крушение всего и нежелание ничего. Бесконечный круг,
ставший как бы кругом. Промежутки между движением склеили
маятники часов. Мы – песчинки в песочных часах, мы перевернемся
в свой назначенный час.
Бежит под колесами автомобиля блестящая
лента дороги, мелькают в окне корни олив и каменный пепел
провинциальности названий, давно минувшего и неуловимого.
А мы продолжаем накладывать грим на сухие и выросшие вновь
цветы, на юного старика и древнего младенца, на ропот и восторг,
на потное тело и нежный взгляд, нас приветствуют, мы работаем,
вполсилы, почти механически, без трепета, безвольно, нам намекают,
нам прощают, есть мгновения неряшливой и безобразной талантливости,
первозданности, потрясений разума. Мы работаем без устали,
буднично, уродливое и прекрасное, прямое и кривое, светлое
и темное гримируем, пародируем. Как бы параллельно с природой
наши тела касаются предметов. Это похоже на танец симметрии,
на кладбище мертвой динамики. Смотри, наша жизнь все еще впереди,
хотя это не важно, мы смотрим спиной, в зеркальных стенах,
любим свои отражения, и дети этого брака целуют нас. Это не
важно, куда смотреть и что слышать. Нет такой цели, которая
бы не вела в тупик. Нет таких тупиков, которые не ведут к
свободе. Нет такой свободы, которая не вела бы к насилию.
Вот тут мы остановились, равнодушно и жадно затянулись сигареткой
и тронулись дальше. В сухих листьях и гипсовых шляпах, мы,
ослепшие и оглохшие, несемся в стоящем автомобиле, несутся
дорога, пейзажи, дома, деревья, столетия, а мы все стоим.
Мы на экране играем живых и мертвых; наши тела отражают движенья
и жесты, а мы, спрятавшись в зале среди манекенов, видим себя
без движений, с улыбкой на нарисованном ранее рту. Под рисунками
мы видим белую бумагу, на ней наши тени играют свой танец.
И это не все, нам очень важно знать, кто мы, как будто без
этого нет смысла жить. Кто мы? Есть ответ: вначале узнать,
кто мы, каждый в отдельности. Но наши знания рассыпаются,
ветхость приходит в движение, растет страна намеков и теней.
Еще одна поверхность, и мы увидим свой идеал. Если нас кто-то
закрасит белой краской, мы будем ждать внутри, под тонким
слоем видны очертания. Можно представить, как в тумане бредут
наши тела, оторванные от нас. Без смысла, но упрямо работают
мышцы и суставы ног. Можно почувствовать, как упругость превращается
в женскую грудь, как гибкость вливается в гибкость тела, свет
проникает в поры кожи, в кончиках пальцев треснула некая оболочка,
форма распалась, спряталась, готовясь к прыжку, гигантская
тень, что пляшет отдельно от тела, рожденного светом.
Все кончено. Мы начинаем вновь. Уже
приготовлены пальцы и ноги. Усталость и бодрость в сосуде
едином. Сейчас будет больно. Как странно стоять, будто раньше
стоял здесь напрасно и так и не дождался попутной машины.
Достаточно жеста бессильной руки, чтоб начало названьем своим
приостановило бесконечность, затем ускоренье, чтоб тело ритмично
ожило в сгустке желтка. Нам знак показала дорога, и стало
нас больше. А я все один, голосую себе, размноженному в сжатом
пространстве сферической формы. Кто-то, похожий на меня, подхватит
мой жест, брошенный, словно камень в тихую заводь. И волны
мои сообщат, что я появился на свет, на сцену, мерцающую в
моем воображении.
Иерусалим
1992
|
