|
И всё-таки он решил вернуться.
Вернуться – пронеслось в голове эхо от мысли. Шумящие дети
за его спиной, его восьмилетний сын и соседский мальчик, фантастической
красоты лошади, элегантные дамы, возлежащие в пышных маках
и васильках, девочки, резвящиеся на гимнастических турниках,
здоровый мужик, в усах, женском парике, на каблуках, ведущий
за руку сына на школьный карнавал, и непослушный глаз, что
наблюдал тысячи эротических сценок во всём, что будет когда-либо
изнасиловано пытливым разумом или похотливым сердцем. Сколько
искушений таят глубина и поверхность пронзительно синих, мимолётных
глаз, во снах ли, наяву? Он вспоминал лабиринты утренних грёз,
в которых он, не утаивая себя, менялся местами от жертвы к
насильнику, от насильника к жертве, от животных к людям, проще
быть веткой виноградника, что обвила его маленький сельский
дом у края дороги, по которой иногда проносились блестящие
автомобили и группы велосипедистов. Он наблюдал, как семья
– мать, отец и ребёнок – кормили травой и хлебом благородных
оленей, пасущихся за оградой. На ферме оленей разводили для
мяса, но об этом помалкивали. В сравнении с оленями, коровы
проигрывали и их участь, когда-то попасть на обед, была понятна
всем, теперь и ребёнку. Он научился отпускать свою жалость,
отыгрываясь на нервах взрослых калькой с их нравоучений и
замечаний. Неправда, что кому-то хорошо, когда другому плохо,
просто нужно разглядеть в кустах крапивы пытливого зверька
в порывах ветра. Солнце! Господи, как я люблю тебя, распростёртого
везде и всюду. Его соседи: два гуся, один с поломаной лапкой,
и шесть коз – живые свидетели того, что жизнь продолжается
и здесь, в глубине, на дне травянистой низменности, заполненой
коровьими стадами у беременных берегов добротных речек, текущих
из никуда в никуда. Этот дом он снимал у выжившей из ума женщины.
В прошлом он её обучал основам китайской акварельной живописи.
Долгое время (следуя рекамендациям Роули) они расматривали
через лупу пейзажную графику Рембранта, сравнивая её с живописью
китайских мастеров средневековья. Маленькие пейзажные репродукции
Рембранта, в глубине которых в лупу они обнаружили грациозную
спонтанность мазков этого удивительного голландца с китайским
сердцем, наводили их на мысли. С одной стороны – на присутствие
абсурда во всём, чего касается поверхностный взгляд, и с другой
стороны – возрастное отсутствие привычного любовного влечения
к чему-либо, к которому его приучила чувственная юность, сейчас
лишь отблески талого времени умершего внутри флирта с самим
собой, но также иную реальность, обещанную ему в творческих
муках. Его право вернуться к матери, на край земли, в иллюзорный
центр Вселенной, где в кровяных маках просыпаются рассветы
и закаты – сколько их, беспечных и забытых утр блуждают в
изгибах Мёртвого моря, поднимаясь серпантином вверх, в горы.
Страх, тот, что преследовал его с детства (эту тайну он расчитывал
позабыть сегодня, как и вчера, блуждая вдоль излучин рек),
видимо помог ему найти этот участок земли, между рекой и озером,
где в порывах ветра протоптанные, донные травы, обрамлённые
плоским лесом, создавали стометровый мираж, в духе позднего
немецкого романтизма с полотен Давида Фридриха. Сегодня было
по-особому свежо и ветрено. Часть деревьев месяц назад аккуратно
упало вдоль тропы в травы, как бы насладясь вдоволь порывистым
ветром и ночным буйством природы. Он сидел долго в укромном
месте и глядел в воду. Корни маленького упрямистого дерева
влезли глубоко в дно, какой-то предмет, плывущий по ребристой
поверхности воды, постепено увел его взгляд к противоположному
берегу озера, где были видны фигурки купающихся детей, слышались
их крики, лай цепного пса из примостившегося в полубережье
богатого дома, полузатонувшие лодки, забытые навсегда. Вскоре
вибрации счастья, проникшие из цветника запахом шафранов,
георгинов, ромашек, и возня неуклюжих трутней в чреве плодов,
воскресили его обоняние, обезумевшее от ностальгических, голландских
кукурузных полей. Его друг Филипп сидел в летнем кресле во
дворе фермы, где пузатые козы задыхались от съеденной травы.
В центре двора лежал гусь с поломанной лапкой и щипал живность
поблекшим клювом. Его чёрные глазки плутовато поблескивали
из глубины двора. Когда моя жена рожала, врачи мне предложили
сделать выбор между жизнью ребёнка и жены. Кто-то один должен
был умереть. Сейчас я знаю, что убил ребёнка, своими руками.
Что мы знаем, как нужно поступить в той или иной ситуации,
когда предательство одного, во имя жизни другого есть лишь
позиция дна, задохнувшегося в болоте младенца. Они сидели
под солнцем, изредко уводя взгляд в прерывистую тень от покосившегося
пляжного зонта. Каждый говорил о себе словами, пытаясь распознать
по взгляду контекст невысказанного, прилипшего ржавчиной,
садомозохистского, неизвестно откуда проникшего чувства. Они
ели шоколад, который пачкал руки и пили кофе большими глотками.
Будем молиться, – почему-то шёпотом подумал Филипп, – и они,
неуклюже обнявшись, закрыли глаза, предавая себя в рамки выученых
наизусть слов. В кукурузном поле он вспомнил исторический
визит Никиты Сергеевича в штат Колорадо, где впервые генсек
распознал будущее кукурузных плантаций. Его решение вернуться
к вечеру потеряло свою прежнюю остроту, дальняя дорога, неполадки
с паспортом, отсутствие денег, страх самолётов, появившийся
в последнее время – всё это выглядело отговорками на фоне
глубокого слоя предчуствий, пульсирующих в его снах страницами
"приглашения на казнь". Он понял, что жизнь там
продлилась в безвременье, свернулась змейкой под колпаком,
над которым проносится золотой смерчь смерти. Мир выжил, собранный
по кускам для отливок бронзовых статуй. Мы дети воска, узкая
прослойка между гипсом и расплавленным металлом. Мы дети парафиновых
домов, мы кусочки канифоли растёртой в конских смычках огненной
лошади. Наши гипсовые вожди, выкрашенные бронзовой краской,
возрождаются каждое столетие, готовясь к торжественному маршу
гладиаторов, сжимая в зубах скрижали инструкций, робея от
бешеной спермы, бьющей в барабаны. Мир не боялся их одинаковых
надбровий и переносиц, взирая на них с высоких трибун. Хорошие
генералы, которые в прошлой жизни были плохими (всё меняется
местами, как декорации в театре), тщательно следили за порядком
на ипподроме имени Семёна Будёного. Будто можно выжить от
шока на электрическом стуле, полученного в преисподней. Будто
могут пчёлы поменять ароматы цветов на вязкую нефть, разлитую
в море у подножья Первохрамовой голограммы. Он ждал словно
чуда какой-то могучей силы способной перенести его к матери.
19.
7. 2002 г.
Леердам
|
