|
Знать не можешь доли своей,
может быть крылья сложишь по среди полей... Три дня он
с удивительным постоянством напевал патриотические песенки
времён Гражданской войны, рассекая узкой шиной французского
колеса плоские лужи на велосипедных дорожках, тропинки заросшие
травой. Мёртвые рыбаки переодически воскресали в бугристых
берегах Линге, он слышал их прерывистый кашель, звон стекла
или металла, плеск выброшенной обратно в реку рыбы и снова
застывшая местность, породившая иллюзорный туман, дышавший
свежевыстиранными внутренностями роддома. Он вглядывался в
бюргерские окна, где стояли приготовленные к ужину, затонувшие
в вечерних лучах, стол, укрытый скатертью и стулья; это будило
в нём стёршийся аромат студенческих квартир, вермееровские
натюрморты, расставленные в углах учебных классов, и девочку,
уснувшую в полумраке предвечерья. В фермерских угодьях он
привычно кивал знакомым старикам, где слышался характерный
блеющий вопль отштампованных разноцветной краской баранов,
наводящих тоску на него одинаковостью плоских задов, брошенные
яблоневые сады с узбекским тополем посередине. Он знал, что
за поворотом, около немецкого бункера его обгонит громозкий
велосипедист, затем лошади... что ещё он успел увидеть? Вспоминая,
как лезвие бритвы вначале коснулось волосянного покрова под
мышками, затем срезало волосы выше, очертив в пространстве
светящийся шар прекрасной эротической головы натурщицы, согласившийся
позировать без одежды. В памяти всплыли цитаты из прочитанного
и кадры из фильма: живые книги – иероглифы написанные на коже
молодых мужчин, превращались в произведение обсолютного по
красоте и изяществу ужаса, запретного танца по лезвию ножа,
когда кожу срезали с усопших и переплетали в пергамент тотальной
эстетской любви, с петлёй на шее. Когда не в глубь сердец
разбитых, куда Христу сойти? И печальна так и хороша тёмная
звериная душа... Спящий в спящем... Шорох тысяч дневных микробов...
На дне тихой спальни все равны в грехе и спасении... Бесконечный
Простор, где вибрируют семена нового мира... Я это Он... Я
боюсь слов. Я жил как лезвие, разрезая других, разрезая себя...
Истинная реальность всегда нереалистична. Поглядите на ясность,
чистоту и правдивость китайской цветной гравюры на дереве.
Уметь бы так говорить!
Каждое утро, когда восточная сторона гор ещё оставалась в
тени, он пытался угнаться за бегущим лучом солнца мазками
животрепещущей краски по поверхности мутного финского картона.
Обычно их педагог мистически исчезал в соседнем селении и
возвращался изрядно напившимся. В сумерках он рассматривал
этюды учеников, разложенные у палаток в ореховой роще и расуждал
о Сезане, Моне, Сутине... для них (подростков середины 70-х)
его слова казались ярким пучком света во мраке силуэтов блудных
детей. А я хотел бы бежать к этим бедным евреям в гетто
и молча, совсем молча целовать края их одежды. Я был бы совершенно
счастлив если бы они могли молчаливо сносить мою близость..
Вы так одиноки? Кафка кивнул... Щедрость – комуфляж жадности,
щедрость души – на самом деле сделать нечто, чтобы тебя любили
или не обижались. Маленький эгоист играющий в большую щедрость...
У ворот Иерусалима солнце чёрное взошло. Солнце жёлтое страшнее
– баю баюшки баю – В светлом храме иудеи хоронили мать мою...
Горячий шар заходящего солнца завис над зданием железнодорожной
станции, чей-то ключ потерявшийся под скамейкой (ты сказал
возьму на счастье), юноша подошёл: как добраться до Роттердама?
Серьга в ухе, любовная тоска в серых глазах... Радуга выходит
из-за туч и освещает его стол и стены, узелки высохших шафранов.
Эх дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян...
чужая земля...
Бог знает кому и когда вернётся дыхание счастья.
6.
8. 2002 г.
Леердам
|
