|
|
|
ГРИГОРИЙ КОЭЛЕТ – ИЗ
КНИГИ "ПОЭЗИЯ И ФЕРГАНА"
|
КОСМИЧЕСКАЯ
АКУШЕРКА
Когда-то давно, он проснулся на продавленном диване и не
меняя привычную позу, застыл, парализованный телевизором.
Много лет его маршрут проходил по кольцеобразному вздутию
старых вещей. Всяческие корни, без разрешения, влезли в
его канал позвонков, гибкие растения проросли сквозь него.
Он упал на копыта, на лапы, на плавники, искусал свое тело
и чьи-то морды (на всякий случай). В паутине лесной его
навестила божья коровка. Он мычал младенцем в колыбели из
тростника в водах тучного Нила. Впоследствии его распылили,
просунув в песочную женщину его код телефона. Куда я пролез?
– спросил он акушерку, терзающую вздутый хребет Мертвого
моря. Ты что иностранец? – тоже спросила она, озабочено
озирая окрестности. Там у горизонта божьи коровки занимались
любовью. Он не ответил, он провалился в детство и уцепился
там за ножку стола. Там девочка окунала босые ноги в горное
озеро, где торчала голова пацана, решившего купаться без
трусов. Потом застучал сильный дождь по глади воды, и все
бросились бежать домой. Только одуревший от восторга пацан
сидел по шею в воде и наблюдал, как потоки дождя обрушились
на листву, на прозрачный панцирь обнаженного тела.
Иерусалим
30.2.98
|
НАКАНУНЕ
Когда я посмотрел на небо, кошка сдурела и села в ванну.
За это ничтожное мгновение, столько всего случилось! Начну
не по порядку. Во-первых на небо я посмотрел находясь в
очень возбужденном состоянии, моя жена родила мне мальчика
и я спешил в Эйн-Карем – там находился роддом, в окна которого
просматривался францисканский монастырь им. Иоанна Крестителя.
Я спешил, а в небе огромной мишенью скучились облака. В
самом центре облаков, там, где должно находиться солнце,
кто-то зашвырнул круглую ванну, где и сидела наша глупая
кошка. Далее хаотично… Во-вторых, – это неспроста, подумал
я, когда в миллиметре от меня пронесся самосвал, меня оставили
в живых, мне предстояло совершить восхождение на пик Арарата,
поклониться останкам Ноева ковчега. Я спрятал глаза в почтовый
ящик, поцеловал жену и детей. Мне предстояло долгое прорастание
в пророчество, которое зародилось в устах спившегося актера.
Он посмотрел на меня и сказал небрежно: "Брось костыли,
ты будешь великим!" И я поверил в это, и это кольнуло
меня в лепестки моего сердца, ведь я был простым цветком,
когда Хорхе Луис Борхес срезал меня под корень, для гербария.
Я был калейдоскопом. Я видел себя облитым шоколадом, меня
пытались соблазнить девушки и парни. Вот я облаченный в
латы шиповника, карабкаюсь по камням Армении. Ossip Mandelstam,
проникший в горный ручей, гремел валунами, играл бликами,
вспыхивал на излучинах реки листьями орешника. Там у ручья,
в каплях янтаря, проснулись вселенские губы, втянули в себя
весь мир, в приступе материнской любви и выплюнули нас (драгоценными
слюнями) на воскресшие запахи, на надкусанное яблоко, на
надкусанное пирожное, на оранжевые небосводы твоих глаз,
на дикий виноградник, выросший сорняком на крыше. Где я
еще ребенком, собирал плоды тутовника, накануне, на отчаяние,
на вере, на безверии, на дне, на просветлении, на предательстве,
на прощении, на поверхностях разбитых скрижалей – пророчества,
полупьяного актеришки из драм.театра им. Максима Горького.
Леердам
15.11.98
|
ОТЕЦ
Если это не я пишу, кто же
двигает ручкой по этому листу бумаги?
Кто говорит эти слова, заслонившись куском целлофана?
Я не мог знать, как распадаются вылепленные лица и руки.
Скульптор ушёл и не вернулся.
Я сидел на площади и лупил камнями муравьёв.
Их расплющенные тела заполнили всю площадь.
Это не всё.
Я ронял их в бутылочки с водой и наблюдал, как они медленно
умирали
От нехватки кислорода, как вытягивались их лапки и они,
устав бороться,
Опускались на дно.
Мой отец научил меня любить.
Он взял меня на руки и обжёг недельной щетиной мои щёки.
От него шёл запах тяжёлой работы и одиночества.
Я потянулся к нему и вошёл в стеклянные сосуды, наполненные
Жидкостью.
И понял, что не страшно умереть, разглядывая жизнь в увеличительное
Стекло.
Ведь со мной мой отец.
Он обнял меня и выпустил птицей в небо.
Ещё раз.
Хочу вернуться к тебе.
Я постоянно люблю тебя.
Твои скульптуры снова в земле.
Твои ладони уместили бы всю мою жизнь.
Мы расстались.
Ты лежал в реанимации и медленно уходил.
А я внутри по-прежнему ребёнок, обожённый объятиями отца.
|
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЖИЗНИ
Он ожидал и сколько ещё предстоит
ожиданье вкушать
Как тонкая прозрачная кожура в точке соприкосновения стекает
на колени
Обнажённый плод ликование обнажённого оголённого ядра
Плод ликует (на блюде яблоки или груши возможно персики
ожидают тают)
Впереди и позади и сбоку оттиски его тел минут мыслей
Он первый
увидел
знак
Знак ширился разрастался в
глазах колодцев Он уменьшился настолько чтобы быть видимым
в единственном окне
Он напоминал всё необъяснимое: это был глаз он был круглый
квадратный короткий длинный острый тупой
Он был и его как бы не было На лбу его горела рубиновая
надпись:
Я не люблю Дао
Я не знаю Дао
Я люблю Дао
Он попробовал его облизнуть
– совершено безвкусный пресный зыбкий
Кто-то из нас заговорил: я ещё не заполнился Неужели я сумею
заполниться? Я заполняюсь медленно Каждое соприкосновение
делает мне приятную болезненность Мне впервой чувства я
заполняюсь я испытываю прелесть первых слов втекающих в
мои тайные пространства
Всё покрыто белым мраком неопознанности покоя незаполненных
пустот
Я ощущаю как руки матери ласкают мой белый облик
Я пробую проглотить своё время Я втекаю в многочисленные
предметы
и они втекают в меня
Я пью себя вместе с молочными стенами шершавыми пористыми
стенами
С единственным окном которое
позже я узнаю называется душа
Так говорил младенец мне закрытыми настежь глазами
Маленьким ртом глотая брызги воздуха Он маленький паучок
начал плести паутинку в пространство людей
И капнула первая капля в его окно Так закончился первый
день его пробуждения
Он становился человеком Он остановился Он посмотрел
Он первый
увидел
знак
Фергана
1980г.
|
ШУМ ВОДЫ
То, что помнил – забыл. То, что не знал, вспомнил. Я или
не я? Нет сомнений! Нет возможности узнать в лицо персонажи
масок, даже намёка на знакомство. Или видел наяву или снилось
не узнать никогда. Семь лет. Кто-то мешает взобраться мне
в седло. Я сам, или тот, кто на моё место метит. Я первый
увидел пятнышко в залапанном взглядами небе. Перед гибелью
оживают предметы. Вереницей превращений встречает меня каждое
окно. Двойные, тройные экраны, одно формообразование формирует
другое, предварительно нажав кнопку саморазрушения. И слова,
втёртые в глину пальцы, лепят из праха образы тишины. Некто
слепой. Взял меня за руку, взял меня за руку и повел, притворяясь
слепым поводырём. К снующим дверям в бесконечных комнатах.
Чьи-то стены распались от взглядов и жестом создались дворцы.
Всегда впереди бегущий пёс отражений. Плохо или хорошо не
дано знать. И те, кто сжались в углу и те, кто сжались в
углу, ничком лежали внизу. Упавшие вверх застряли между
колонн. Упавшие навзничь поднялись. Плакали и смеялись,
лаяли и мычали, всё же любили меня! Люди превращались в
плоские, пожелтевшие фотографии, люди рассыпались в пустых
домах, шелухой фотоплёнок. Рассыпались в пустых домах. (Лю
– били меня?). Тощий пёс ткнулся в колено. Взгляды замерли
на никчёмной цели – что-то двигалось по горизонту. Каждая
деталь механизма, любая царапина, нежность и грубость, поверхность
краски и спрятанный внутри подмалёвок, всё что не названо,
и всё что было названо Адамом, говорило о любви. Они рассыпались
в пустых комнатах, миллиардами точек. В каждой капле отражённые
дети. В каждом гробике клавиш рояля спят просветлённые дети.
В тумане озера Цан чёрные лебеди, капли росы на губах. Улыбка
рояля: внутри белые дети. Безумные дети. На половину. Всё
ещё спят в гробиках клавишей. В кончиках пальцев безмолвия.
Спят их заповеди: не повышать голос, не кушать на ночь,
не заботиться о близких, не тратить зря время, не объедаться,
не смотреть телевизор, не читать газеты, не говорить, не
убивать, не бояться, не раздражаться, не есть мясо свиньи,
не смешивать молочное и мясное, не заботиться о матери.
Я люблю тебя мама! Внутри у тебя так тепло. Я вернусь!
1982г.
Фергана.
2000г. Леердам.
|
ЧЕРНАЯ ДЫРА
Это история о том, как все
повернули друг другу лица и замолчали. Затем склеились в
большое зеркало. Это зеркало не отражает действительность,
оно впитывает новые лица.
Иерусалим
30.2.98
|
|
|
Григорий
КОЭЛЕТ
|
|
|
