ПЕЙЗАЖ ДЛЯ ОХОТЫ
Нежно извне осыпаясь
в пыль, моль окружила
молчание, и цепенея
отшатнулась. Пальцы
коснулись мизинца,
так уж случилось,
следы пропадают бесцветно
у пологих холмов, засыпая.
Змеина шкура безжизненно
сохнет ветром,
извиваясь окрест.
Скованый страх, дотрагиваясь
до нас и наших тел, нанизывает
уголками ресниц ее близость –
полированный взгляд сквозит
по пустынным местам
без оглядки, возле полыни
к дальним деревьям, и она
волнистой лентой блеснула,
словно сирийский металл, лежавший
в пустоте вчерашнего дня.
Змеиный яд застывает
на одной из ладоней,
ожидая сочащейся раны.
|
УСКОЛЬЗАЮЩЕЕ ПРЕДВЕЧЕРЬЕ
Край стреляной логики сторонится
тисненого ландшафта тропами пыльных строк. Обволакивая июль
в комьях глины, ветер вихрится сквозь сеть из паучьей слюны,
сметая флюиды вороненых скворцов в хаос кочующих пустырей.
И глаз отвести невозможно. Раскосое онемение в груди, словно
что-то стенает в апостольской сетчатке, гофрированная рябь
исполосованных полей. Отмель ран гонит его впрок к иерархии
берегов. Англия у ног павшего рыцаря слушает песок и считывает
по лезвию меча кошмары мертвых волн. Ладони закрывают лицо.
Он вне себя держит истомленный артикль полости рта, так
долго, что назойливые птицы, те самые, что рвут голосовые
связки, пересиливают скальные удары воды до наваждений,
в которых и тени человеческой не отыщешь. Стон подъязычной
жары около Джумашуя скрывает падающие слезы саранчи в крапленое
место мелкой гальки. И где-то здесь краплаковый обморок
святого Варфоломея кренится в лог бугристых холмов среди
мерцающих лепестков барбариса.
|
ДВОЙНОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ
В моем дыхании ползет фаланга,
и свет на камнях. Мы видим степной вакуум, серо-ржавые мхи,
тлеющие от восхода. Отступая в отрешенный лад, всегда вспять,
он цеплял морские глыбы озаренной сепией, чтобы красное
одеяние коренилось в картине. Здешнее словно в ином влачится
в безветрии. Озирать охристые травы. Высоко занесенный над
головой плеск мерцающих птиц. Безволие, кисть вдоль своей
тени. Равнина втягивается в отток внутривенного имени –
Имя, наколотое черной тушью в час полуденной мессы, граничит
с забвением. Бог рвет время слов на нескончаемое солнце.
Когда же все-таки это было: ненасытное мгновение волчка,
афиша летнего кинотеатра, прыжок саранчи в опустошенные
колючки, – ловушка-окружность растекается в глинистой воде,
и вновь все быстротечно. Покой руки искушает меня сделать
пальцами два шага вперед навстречу к смерти. Укус мимолетнее
птиц... Но где же смысл, тянет другое. Колибри, когда выдерживают
полет в условной точке, открещивают степь. Но и теперь жара
съедает безводную ткань ее.
|
|
