Что касается "художественного"
отношения к Евангелию, то у меня это приобретает курьезный
характер: вот человек, вышедший из литературы Сопротивления,
марксист, ориентированный на рациональность и против иррационализма
декадентской литературы (в которую был посвящен и которую
любил). Для того, чтобы снять фильм о Евангелии, нужно было
иметь интуицию, основанную на яростном иррациональном порыве.
Моей целью было сделать фильм, наполненный чистой поэзией,
не обращая внимания на опасность эстетизма (с музыкой Баха,
Моцарта, с Пьетро делла Франческа и отчасти Дуччо – последний
повлиял на художественную композицию: праистория с арабским
миром в качестве задника сцены).
Было ясно, что вся моя писательская карьера поставлена под
вопрос. Но в конце концов не хватало еще, чтобы я испытывал
страх перед Христом Матфея, столь боготворимым мной.
Если буквально следовать стилистике Евангелия от Матфея,
с его варварски-целесообразной функциональностью повествования,
с нарушенной хронологией, с эллиптическими скачками по истории
и неизменно долгими притчевыми моментами, бесконечной проповедью,
полной чудес, то фигура Христа к концу приобретает почти
навязчивую мощь длящегося повтора и в то же время это сама
жизнь, как она представляется современному человеку: тупая
оргия цинизма, иронии, брутальности, компромиссов: освящение
его самоидентификации как части Массы, его ксенофобии и
теологической безрелигиозной безблагодатности.
Это Евангелие должно было стать срывающимся криком в будущее
барахтающейся в собственной слепоте буржуазии, которая предчувствует
собственный конец и в финале может получить только разрушение
антропологической, классической и религиозной сущности человека.
* * *
Я знаю, что смерть определяет жизнь, об этом я написал в
моем последнем эссе, где сравниваю жизнь с лезвием бритвы.
Мы обретаем смысл к концу жизни, когда у жизни уже нет смысла.
Таким образом, смысл жизни становится неопределенным. Для
меня смерть приобретает подлинное значение тогда, когда
она не рационализируется и не оправдывается истиной. Это
наивысшая ступень эпического и мифического. Моя склонность
к небу, мифу и эпосу может быть удовлетворена только через
акт смерти, полный чистой мистики и иррациональности.
