главная  |  на сайте  

ХАМДАМ ЗАКИРОВ – НАБРОСКИ ДЛЯ КАВАФИСА (продолжение)

Тонкая нить (интерлюдия) Пожар в 642 году Возвращение Сирия Когда такие чувства Печаль стиховторенья "Голубое" Пять стихотворений (интерлюдия – вещь, скажем так, внешняя, и потому не в счет), представленных здесь – продолжение цикла, начало которого (его можно найти здесь) многие, вероятно, помнят по конкурсу Улов-1999.

ТОНКАЯ НИТЬ Читал сегодня жизнеописанье Кавафиса и тоненькая нитка протянулась от его дома на Рю Лепсиус до родины моей. Ах, тоненькая нитка от бухарской ткани (наверное, парчи), что вдруг нашлась в его гостинной среди прочих индийских тканей и ковров персидских... Так живо вдруг увидел я тебя! О если можно было бы читать, читать и видеть, как ты готовишься к вечернему приему, смеешься над критической статьей (в которой тебя учат тому, что греческое есть, о чем писать пристало – мол, запах сосен, влажная земля), как подшиваешь папочку стихов, чтобы вручить ее сегодня же в подарок очередному молодому дарованью или, может, судьбы подарку...                             Но увы, мне не хватило описанья залы. И все ж теперь я знаю точно, что подарил бы, коль была б возможность: атласов маргеланских, керамики риштанской, а еще просил бы я друзей-художников нарисовать портреты ферганских, наших, узбеков и таджиков, добавив что-нибудь для антуража, фона греко-бактрийское – пусть сердце твое эллинское млеет, пусть память озарится: Мараканда, Александрия Дальняя – ах, тоненькая нить материи бухарской домотканой...               Нас так надолго разлучили с миром               (и краем Ойкумены нам казались               границы государства), что теперь               по крохам собираем мы былую славу,               по крохам узнаем величье предков,               по тонким нитям, по обрывкам фраз... Я в этой толстой книге разве и нашел строк десять-двадцать о тебе, живом. Так жаль, что жизнеописанию певца деталей, мастера подробностей, штрихов, что придают объём – объёма не хватило, подробностей, деталей не достало. Ну разве эта тоненькая нить, ну разве что она... ^ ПОЖАР В 642 ГОДУ * С моря налетал ветер и тлеющий город вспыхивал с новой силой. По улицам метались тени пеших и конных: крики, ржание лошадей (впрочем, на рыбном рынке в порту гвалт поднимался и посильнее – в лучшие времена). Говорят (но кто говорит? кто дожил?), библиотека горела несколько дней. Столб огня, дымный шлейф и этот запах паленой кожи: ни солидные кожухи, ни переплеты с тиснением и металлическим кантом не смогли уберечь фолианты. Что ж, как пишут в учебниках, «арабы славились дикостью, новой религии старые знания были совсем ни к чему». Однако, как это ни странно, через три-четыре столетья расцвет новой культуры привел к тому, что с новой силой вспыхнули, пусть на другом языке, многие выгоревшие шедевры. Рим, Византия... Но сколько греческих книг вернули миру арабы! Странно. Похоже на то, что воины Амра бен ал-Аса тогда, в Александрии, второпях кидали в мешки не только золото, но и книги – груз бесполезный для долгой, пусть и славной войны... Впрочем, в нашей истории важно другое: и этот расцвет (названный позже ренессансом мусульманской культуры) себя исчерпал, и мир вновь погрузился во тьму. Библиотек стало много – не хватает огня. ^ ВОЗВРАЩЕНИЕ Вернулся я в город, в котором прошла моя юность. Вернулся пройтись по местам, что снятся последние годы. Сейчас за углом я сверну в тупичок, чей уют и смешные калитки так много мне скажут, знакомые лица напомнят. Затем я наверно пройдусь по центральным аллеям, на старых скамейках хочу посидеть в нашем парке, и вспомнить хочу, как, бывало, мы здесь проводили воскресный, субботний, порою и пятничный день. Хочу навестить я места, где снимал когда-то квартирки: пройдусь по двору, у двери постою, загляну в глаза прежних окон – может виденье мелькнет и, быть может, память вернется и сладостно сердце заноет. И если слеза потечет – ей здесь самое место – не вытру; так много я вспомнить хочу, пережить, перечувствовать снова великое множество дней безвозвратно ушедших, великое множество лиц: о любимая пытка – пролистывать книгу былых, позабытых событий. Как много хочу повидать, как жаждут глаза насмотреться, как руки желают потрогать на ощупь былое... Как сердце стучит, о как сердце стучит, вопрошая: зачем оглянулся, зачем искушенью поддался? ^ СИРИЯ Страдать, как стебли увядающих цветков, учится мое тело.  Стоит лишь взглянуть: рассыпались морщинки по лицу, подснежниками седина пробилась. Ах дни, когда смолёней кудрей и румяней щёк не видывал никто (как мне сказал поэт, скрывавшийся под псевдонимом Грасий), где вы? Где вы дни, друзья, пирушки беззаботные, где мы турниры эпиграмм устраивали, пели  родные наши песни, приглашали танцовщиц-персиянок – нет им равных (наши танцы, признаться, мне казались поскучней) и слава их обворожительных движений тогда не только нашей Сирии достигла. Порою приезжали к нам гетеры и знатоки премудрости, однако, всего нам интересней были те, кто рассказать мог что творится дома, в столицах нашей Родины – что модно, как одеваются в Афинах, например, кого читают, почитают, а к кому, к примеру, и прислушиваться перестали. Нам были интересны сплетни, что скрывать, должны мы были знать какою жизнью Эллада достославная живет. Притом приезжие своею статью, своей исконной греческой красою в нас пробуждали дремлющие токи, и эллинская кровь играла вновь в телах, изнеженных плодами эдема варварского, чуждой нам земли. Теперь все кануло: морщинки по лицу и проседь. Теперь мы – беженцы – разбросаны повсюду, а греческую речь едва ли услышишь нынче в Сирии  (ну может два-три слова, наверняка неверных, что как память  об их отцах достанутся кудрявым детям былых танцовщиц).  И теперь, когда морщины, седина и в Греции я будто и не дома, мне снится белый глинобитный городок, глаза невольно ищут в толпе афинской пестрых одеяний восточных, грезит слух то воркованьем горлицы, то плачем армянского дудука, то печалью  любовных азиатских песен (где "взаимность" всегда рифмуется с "разлукой"), а порой я будто бы ловлю (в Акрополе, представьте!) гомон базара – на арабском, персидском, иудейском...  Что ж, выходит, этой жил я, но болею той –  две родины, какую выбрать? И еще: куда, кто скажет, юность подевалась? ^ КОГДА ТАКИЕ ЧУВСТВА «Когда они ворвались в спящий лагерь, сметая безоружных воинов, как россыпь зерен мельничный жернов, что было делать нашему царю? Я был при нём. Его охрана – спартанцы (которые, как всем известно, бьются до последнего) – стеной стояли. Мы пытались все сделать, чтоб спасти царя и честь державы нашей. Враги десятками ложились, но – всё ближе. Лишь когда глава охраны был пронзен копьем и прокричал: «Мой господин! Мы все погибли», лишь тогда мой меч по знаку нашего царя вонзился в его сердце. Да, был убит он этой вот рукою. И пусть царица-мать лишит меня обеих кистей, мне ничего другого и не оставалось. Государь и мысли допустить не мог о горечи, стыде и унижении в плену у римлян...» Мать-царица дослушала и отпустила с миром верного слугу, убийцу сына. Затем докладывал гонец, который был отправлен в военный царский лагерь из столицы, едва пришли плохие вести. (Впрочем, плохие вести, взять хотя бы этот пример, всегда приходят слишком поздно.) Почему он опоздал, мы умолчим, лишь намекнем – любовь тому причиной. Тем же днем он был казнен. Чуть позже пало царство. Впрочем, пришел конец и Риму: всякому свой срок. Любовь – иное дело. Да, что царства, что республики, что долг, когда увидите вы стан великолепный, когда такие чувства вас тревожат? И однако, чего добьетесь вы, всего добившись – вот вопрос. ^ ПЕЧАЛЬ СТИХОТВОРЕНЬЯ "ГОЛУБОЕ" Пришел вчера ты с новорожденным младенцем – похвастать старику, – с женою и дарами, тем более нашелся и другой для встречи повод: наконец твои стихотворенья напечатаны в солидном северном журнале. Прекрасный повод! Розовый крепыш водил конечностями и гугукал. Все мы умилялись: ах, что за обнаженье бытия и хрупкости, и смысла славной жизни вот в этих первых месяцах от роду! Мы говорили долго, глубоко. Твоя супруга, помимо прочих совершенств, не лишена столь редкого для женщины ума и дара тонких философских обобщений. Прекрасная чета! Я наслаждался вами. Что ж, и подборка получилась славной. Твой стих заметно возмужал и новым стал настрой.  Я тоже словно пережил воодушевленье, радость – да, достиг ты мастерства в живописаньи чувств.  Твой ямб прекрасен, образный язык чуть жестковат, быть может: что ж, идешь ты вровень с веком. Да, прекрасная и сильная подборка. Мне ж, однако,  припомнилось твое давнишнее стихотворенье – "Голубое". Ты робок был тогда в метафоре и в жизни, но добился небывалого эффекта. Я, помнится, критиковал тебя –  мол, слишком романтично, вяло, – но представь, бывает, достаю и с наслажденьем перечитываю.  Вроде ничего особенного, вровень  поставить не могу его с другими любимыми стихами, но  печаль стихотворенья "Голубое" во мне такие чувства открывает... Не помнишь? Вот оно, я знаю наизусть: "Сентябрь канул в небе голубом. Теперь дожди и сны длинней, чем прежде.  Лето как лучший друг уходит, не прощаясь. Уходит навсегда, чтобы вернуться уже в ином обличье. Радость  другую принесет другое лето, но заменит ли, сотрет ли образ тот, который память непрестанно вызывает? Забыть боюсь, но ведь и помнить больно.  А сколько таких лет осталось,  пусть не с тобой, пусть не таких прекрасных (но не с тобой! но не таких прекрасных!), подскажет, может, море голубое?  Пойду, спрошу". ^

Хамдам ЗАКИРОВ

главная  |  на сайте  |  наверх