Движение руки
твоей опять меня уводит в сумеречный день,
который только-только я ощутил прошедшим, бесконечно
далеким. Твое имя
длиной меня пугало, сокращенное же – ничего
не говорило о тебе, и было словно выдох. Мы прошлись
немыслимым маршрутом, пробродили
полдня и вышли наконец в центральной части города
из сна как будто. Ты, впрочем, это помнишь. Я еще сказал,
что, мол, хотел бы оказаться в 66-ом
и сдохнуть на концерте "Битлз", захлебнувшись
своим истошным воплем. Почему бы нет? Что еще нужно? Что
имеет смысл?
Небо было темным как будущее – то,
что было далее и дальше будет – ни просвета,
ни маленькой надежды на спасение
от неминуемого ливня. Ни зонта, ни крыши, как говорится,
и
никто не сможет уберечь
от долгого скольженья к пропасти,
что нас разъединит. Мы так беспомощны пред тем,
что ждет нас, перед этой
развязкой неминуемой. О, сердце!
Вот почему лучше быть сдержанным, готовым ко всему.
Порой простые вещи – непривычный звук
или концовка сна, что тебя будит,
меняют напрочь взгляд на все: ты сознаешь,
что этот день – последний, в каждом часе
скрыты миллионы шансов и
лишь один из них – не то, что затеряться, но пропасть,
исчезнуть в лабиринте одиночества. Как правило
сей шанс и выпадает. Остается
все делать так, как будто завтра
умрешь. Наутро глянешь: точно, мертв,
и все вокруг мертво. И так –
неделя за неделей, пока что-то,
что можно бы назвать пружиной, если б не
всеобщее оцепенение, тебя выталкивает на равнинный
простор, на свет, на новое начало.
Потом припоминаешь: вчера менял белье,
взбивал матрас, подушки. Может – это?
Начинаю снова.
Подыскиваю верные слова и чувствую, что это
меня когда-то доконает, где-то
споткнусь и снова выпаду. И снова не решаюсь,
оттягиваю, нахожу причины. Все можно отложить назавтра,
даже смерть.
Конечно, громко сказано. Все проще:
переживаю дни и тем доволен.
Свет, немного пищи, воздуха. Бездвижен
по возможности, ни с кем не заговариваю первым –
бегу от встреч и обществ, коли бегством
возможно замирание назвать, – так затаился,
что забыл о жизни и она, ослепшая, пропала
в пустом бугристом месте: спотыкается, зовет на помощь...
Будто
не знает – я бессилен –
в глубине трясины пускаю пузыри и жду,
когда все это кончится.
Конца же этим дням не видно. Ночи нет конца. И это
не ночь, а пустота, где шумно бьется сердце. Страх
и неуменье жить. На стеклах
сминаются в лепешку хлопья снега.
Я говорю себе: пройдет,
пройдет зима, давленье войдет в норму, и я усну, и
солнце будет теплым.
И разве, говорю, не много дано нам радостей, и разве
можно их сравнить с тем,
чего нет?
Но, что тут скажешь, ничего
об этом я не знаю. Впрочем,
эта неизвестность
с тобою не идет в сравненье, с тем,
что методично прячешь ты
за слабым натяженьем тонких губ, за взглядом
обращенным внутрь, в мрак. Так часто
тебя такою видел – посторонней, но всегда
присутствующей, словно
скрывалась в этом суть, которую
твое отсутствие пыталось разгадать. Твои глаза
венчали ситуацию конечной точкой, ограняя,
шлифуя камень, на котором
мы строили общение, свою среду, жизнь,
стянутую в узел жизни. Ничего
не помогало. Зеркала
не отражали ни любви, ни тлена, но виденья
пленили красочностью, шлейфом ароматов и
я просыпался мокрый, сжавший в кулаке
край одеяла.
Немногое запоминалось:
два-три слова, вкус плодов, что позже не имели вкуса,
солнце, голубое дно, бурленье облаков, когда
ложившись на траву от неба
я долго-долго ждал чего-нибудь. Чего-нибудь хотя бы.
Так детство протекало – мимо ручейков и речек, полное
невидимых, точнее
непонятных мне тогда знамений:
конфеток на морщинистых ладонях стариков,
таинственного языка прабабушки, читавшей "Кей-Хосров",
"Гоштасп" и "Дарий" на ночь мне, а также
–
намаз, что ею совершался в положенное время, и
крестившиеся возле церкви, и
кубическая каменная ересь, статуя Хотепа,
хранителя сокровищ (Древний
Египет, царство Среднее, династия XII) – время
расправилось с воспоминаньями нещадно,
никого не пожалело, ничего.
Но дни плывут с настойчивостью, будто
она, настойчивость, и движет днями, более ничто
значенья не имеет. Я живу,
подверженный давленью внешнего, что вязкой
паутиной стягивает тело, обнажая
не мышцы (где там!) и не сердце, но судьбу,
опутавшую сетью капилляров, нервных окончаний и
событий мои дни, часы, минуты,
прошедшие в непонимании, в попытках
понимания. Тот детский взгляд на мир, что обнажался
лишь делал шаг я, где он? Смерть
закончила недолгую и радостную пору,
когда я удивлялся, пораженный
разнообразием и бесконечностью, кружил
под солнцем у фонтана на велосипеде, строил
кораблики и бегал
за ними и не понимал: зачем, куда и почему
течет вода.
Так это кончилось: мой мяч упал и оказался
в водовороте у трубы
под пешеходною дорожкой, пытался увернуться (я
не мог его достать) и наконец
был втянут в черный узкий
тоннель. Труба
с утробным рыканьем сглотнула мяч и я
стоял ошеломленный даже позже, когда он
подпрыгнул над водой с той стороны.
Тогда я понял, что конец
совсем не означает "навсегда", он нечто большее
–
граница между тем и этим, он ступень, с которой
на прежнюю уж больше не вернуться. И нельзя
через перила прыгнуть. Можно
по ним проехаться. Но
чаще вниз, чем вверх.
Я долго
скитался в буднях, иссеченных
дождем и солнцем, снегом, лицами, твоим
мельканьем постоянным на
периферии зрения. Как будто
следила ты за мной. Но отбирала
других. В двенадцать лет я понял, что есть смерть,
что близкие мои умрут и бога я молил
о них, и плакал я всю ночь.
Теперь, во всяком случае, я знаю,
что в отношеньи некоторых небо
мои мольбы не выслушало. Впрочем,
не знал я, что утраты
намечены по всем фронтам и полководцы
планируют заранее возможное число потерь.
И моя жизнь как и другие
давно расписана: небесный генеральный штаб
все выверил заранее. Лишь он,
лишь этот взгляд оттуда
смотрел, как корчусь я в дурацких волнах жизни. И никто
не знает больше обо мне, никто.
Теперь,
когда я помню меньше, чем прожил,
свое беспамятство виня в своем незнании, что я могу
сказать, что понял я? Что обреченность
палит нещадно, сладостная мука
ласкает кожу чьей-нибудь рукой и это –
и счастье, и несчастие одновременно. Что конечность
не оставляет шансов, кроме самое себя. Что смысл
не в том, чтобы его найти, определить, но
в том, чтобы без смысла
тянуть тягучую мелодию того,
что называют жизнью, да, тянуть
к прозрачной неизвестности багаж
прожитого, забытого, приобретенного и розданного, и
уже утраченного, и
ненайденного даже.
Что встреченное на пути, все, что имеешь, день
сегодняшний – ценнее будущего: не
поиск нового – оно
взрастает из того, что уже есть. Его и нужно
лелеять и оберегать. Ведь важен
каждый день, протекший пусть и в тусклом
однообразии при зимнем солнце, но никак
не череда событий. Мы живем
не для того, чтоб жить,
но в этом смысл жизни. Свет
утраченный и свет приобретенный – имена
заката и рассвета, и не больше. Большее –
неведомо.
Достичь его стремлюсь я, зная,
насколько бесполезен этот труд. Лишь ожидание
(пустое время, если
смотреть со стороны) значение имеет. Сказано ведь: люди
во благе пребывают и тогда,
когда лишь ожидают блага. Вот чего я жду.
Порой, мне кажется, что это благо – ты. Давно,
во всяком случае, тебя я знаю и давно
желаю познакомиться. Мы часто
бок о бок находились у могилы или
у смертного одра моих друзей и родственников. Часто
я вспоминал тебя в минуты радости, увенчанной тоской
по быстротечности мгновенья. Часто
я ждал тебя посреди ночи, в минуты одиночества, когда
не знал твой номер, был вне телефона или
было слишком поздно, чтоб звонить. Так часто
я пробовал ускорить нашу встречу:
и теребил тебя, и тормошил, и заклинал,
и плакал и смеялся, и ножом
колол себя меж ребер, примеряя
металл к биенью сердца. Часто
я забывал о том, что существуешь ты лишь потому,
что было много прочих женщин,
с ума сводивших или заменявших
воспоминанье о тебе на время. Часто
не знал я кто ты, зная о тебе так много. Часто
я видел взгляд твой в блеске чужих глаз и путал
тебя с другими.
Ветер
ложился шалью мне на плечи,
ласкали кожу солнце, море, чьи-то губы. Многое
происходило при моем
участии или бездействии, всегда
тобою освещенное (иль кем-то, о котором
подумать я боюсь, не то что поминать), была ль то ночь
или тяжелые гардины, или мрак,
порою наполнявший мои дни.
Моя рука блуждает в тихих звуках,
в полутонах, хранящих твой покой. Я слышу
запах твой. Крадучись
пересекаю коридоры – немые, черные, ведущие к тебе.
Глаза твои слезятся как всегда, как будто
сочувствия полны ко всякой новой жертве.
Но разве ты не слышишь моих слов, и разве
дверь была закрыта, разве жизнь,
которая была полна ошибок, не привела меня сюда,
где ты блистаешь среди дня, как черное светило? И я брежу
отточенными резкими чертами надменного лица?
Я много растерял в дороге, я готов
утратить все и тенью
брести по бесконечным тропам, бросив
свою повозку, лишь бы
с тобою быть: менять жилища, останавливаться, снова
пускаться в путь, чтоб снова возвращаться
и уходить, чтоб снова
возвращаться и уходить. Из ниоткуда в никуда. Но так
и происходит ведь – за мной
лишь след фарватерный, что исчезает быстро,
смешиваясь с гладью,
с простором и пространством
покинутым. И ты
присутствуешь – незримо, молча, ждешь
часа своего, чтобы сказать: пора.
Я этим лишь живу. Все остальное
значенья не имеет. Впрочем,
сегодня лучше было бы, чем никогда.
Ведь ожидание невыносимо. А любовь
меня наполнила сверх края, словно
шампанское, что вспенилось, но
так и осталось пеной. Жизнь
покрылась пленкою: трясина и болотный смрад
меня захватывают. Вот что происходит – я не вижу,
не чувствую тебя – ты скрылась
в очередном рассвете, в этом
последнем дне октябрьском. Я
покидаю дом. Бросаю ключ. Дороги. Новые
стоянки и дома. Везде все то же. Где ты?
Где ты? Где ты? Где ты? Где?
