|
Жилище фей. – Отражение.
– Покой. – Ждать.
Память
слишком пропитана смертью, чтобы исчезнуть, подобно чему-то
более зримому, вполне бесследно. Картина полупустынной и почти
неописуемой местности – черная стекляшка, тлеющая в фокусе
сердца: какое здешнее держало бы меня так же крепко, словно
только оно и может зваться любовью? Теперь, когда я мечтаю
о поездке в Фергану, в глазах образуются темные окружности,
сгущения тонких затемнений по краю зрительного поля, пульсирующие
в такт синкопированному кровотоку. Наверное, это похоже на
страх партизана перед некоей ответственной операцией в тылу
врага, когда сомнения, усиленные азартом, стирают сознание
в жалкий песок. В мое отсутствие в этом придушенном воздухе
– что только и происходит – уходят друзья, влекомые холодным
зовом могил раньше достойного срока, а тень пирамидального
тополя на углу двух улиц постоянно и точно показывает незадачливому
гостю тамошнее солнечное время тонкой тропкой по направлению
к старому кладбищу: тревожные минуты всех случайных возвращений,
которые, впрочем, повторяются каждый год, все откладывая и
откладывая черед конца. Унылая камера, щемящее оцепенение
глаза. На экране все казалось именно тем, что сулило твое
нетерпение. Снова и снова я возвращаюсь к тем кадрам, что
все-таки зазеркалили ферганскую оптику в известный искусственный
свет, подобно тому, как вполне поэтический текст лишь озвучивает
все ту же испаряющуюся вибрацию, никакой самодеятельности.
Что происходило, когда я слился с городом через зоркий видоискатель,
полный излюбленной светотени или медленного взгляда поверх
исторических окраин, одинокого облачка мошкары над "кракелюром
такыра"? Это название (тянет добавить, "как и любое другое")
одной из разновидностей трещин на поверхности классического
письма – скорее термин технической старости, чем атрибут цены:
лицо немолодого мужчины в январском сухом контражуре стоило
бы не больше какой-то рапсодии Немана. Что происходит сейчас?..
В моих снах тесьма вуадыльских акаций тускнеет, чем ближе
к горам, или темя золотого бычка в кукурузной опале, скол
цементной дорожки в саду у друга, далее – везде, без остановки,
любой образ, – все, что назойливо требовало лишь описания
памяти, дабы окончательно превратиться в полный секрет, абсолютную
тайну воздуха?.. Ad Dei, от создателя, от ферганской старухи,
умершей до Наполеона, от окна в спальню, затворенного утренним
зноем, от этой стены – дувала – и до той, что схлестывается
в рассказе у В.К. (лучшее, что мог бы сказать чужак), от монолога
отца, город мертвых, кибитки, лачуги, дворцы, запинающегося
от неизбывных сомнений, голоса друга, выправившего голос на
манер учителя геометрии или почерка звездного неба, стройнеющего
от столетий... В итоге – от самого описания.
Мы все заворожены. Ветер гуляет в небе, далекая осень, южный
свет.
|
